В конце ямы на коленях стояла шахтёрская мать. Она обнимала деревянный ящик-гроб и причитала: «На кого же ты покинул своих деточек…» Около неё теснилась куча ребят мал мала меньше. Старший, грязнолицый, хмурый мальчик, одной рукой вытирал слёзы, а другой поддерживал мать. Я вгляделся и узнал в нём вожака пастуховских ребят. Да, это был он — грозный Пашка Огонь.
Священник, отец Иоанн с добрым христолюбивым лицом, в тёмно-малиновой, расшитой серебром ризе, стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:
— Со святыми упо-о-кой, Христе, души раб тво-и-их идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъидеши, а може вси человецы по́йдем, надгробное рыдание творяще песнь. Аллилуйя.
Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями людей. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтёров. Он провожал их в рай.
В стороне от нас, в толпе разряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.
— Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь — и погасла. Ничто не вечно.
— Да, царь и народ — всё в землю пойдёт, — отвечал ему трактирщик, крестясь и печально закатывая глаза.
С глубоким вздохом Цыбуля вторил:
— Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. — И он осенил себя крестом.
Механик Сиротка в чистой рубашке с пустым рукавом, заткнутым за пояс, подошёл к Цыбуле и сказал негромко, сквозь стиснутые зубы:
— Молитесь, господа? Боитесь, как бы не умереть, а люди вот погибли, хорошие люди.
— Бог дал, бог взял, — сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся.
— Бог взял? — со зловещим спокойствием переспросил Сиротка. — А где он есть, бог? Покажи мне его!
— Богохульник, — сердито прошипел трактирщик Титов, — разве можно так говорить? Бог живёт в тебе самом, в душе твоей.
Лицо у Сиротки потемнело.
— Во мне живёт? — спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно. — Где же он во мне, покажи? — Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь. — Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю? — задыхаясь и наступая на трактирщика, спрашивал Сиротка. — Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты, паразит, заплыл жиром?
— Тш-ш… — прошипел трактирщик, косясь на Сиротку, — батюшка услышит. Не стыдно тебе?
— Твой батюшка — жандарм в рясе. Стыдно должно быть вам, из-за вас погибли рабочие люди!
— Не смеешь так разговаривать со мной! — вдруг выкрикнул трактирщик. — Я купец первой гильдии, я гласный городской думы! Эй, городовой!
— Зови, зови, гад, захлебнётесь нашей кровью. Жандармы тотчас же схватили Сиротку и увели. Я почувствовал невыразимую ненависть к торговцам. Чем бы им отплатить? Я свернул в кармане такую дулю, что если бы Цыбуля увидел, то помер бы от злости. «На́ тебе дулю, колбаса вонючая, и тебе тоже, Тит Титыч», — мысленно повторял я, но вынуть дулю из кармана и показать побоялся: ещё даст по шее — головы не повернёшь.
Я заметил, что Васька еле сдерживал себя от злости. Я стал следить за тем, что он будет делать, чтобы самому делать то же самое.
Васька подошёл к низенькому трактирщику, остановился и сказал ему прямо в лицо:
— Буржуй, свинячий хвост пожуй!
Трактирщик уставился на Ваську. Я тоже прошёл мимо, но, не зная, что сказать, скорчил рожу и показал язык.
— Рвань несчастная, босяки! — вскричал купец. — Всех вас туда надо, в яму!
У меня отлегло от сердца: пусть ругается, зато наш верх.
7
Мы ушли с кладбища после всех, когда там оставались только полиция да плачущие над могилами женщины с детьми.
Мы шли по степи молча, разговаривать не хотелось. Тяжёлый камень лежал на сердце. Уже вечерело, и мы подходили к окраине посёлка, когда нас догнал фаэтон, мчавшийся со стороны Пастуховского рудника.
В фаэтоне на мягком кожаном сиденье полувалялся пьяный отец Иоанн. Пышные длинные волосы его были встрёпаны; одна нога, обутая в сапог, свесилась на крыло фаэтона.
Цыбуля, сидевший рядом, придерживал его за длинный, до пят, лиловый подрясник.
Горькую обиду почувствовал я: отец Иоанн, которого я уважал, оказывается, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих, он притворялся, когда отпевал их на кладбище. А я-то думал, что, когда он кончит отпевать шахтёров, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтёры и как он, отец Иоанн, хоронил их. Бог будет слушать и плакать от жалости… А выходит, что отец Иоанн обманул и нас с Васькой, и шахтёров, и самого бога… Напился, как свинья, длинногривый.