— О нет, пожалуйста, не надо! ТОЛЬКО НЕ ЭТО!!!
— Да, детка, да! — Степан бесновался, сжимая руль, раскачиваясь в безумном ритме.
Потом вернулась боль. Она была в сто крат сильнее прежней. Так же как и страх, и ужас, и страдание.
Всего этого было слишком много. Чересчур много. Много как никогда. И когда сил оставалось только на то, чтобы прошелестеть пересохшими губами — хватит, все изменилось:
Боль стала сильнее, острее. Она была пронизана жилками отчаяния. Она бурлила, меняла свои состояния. Она была вездесущей. Как свет, как тьма. Ее было много. Так много, что хотелось вывернуться наизнанку, раствориться в буйной пене, упасть на дно округлой галькой, выброситься на берег, чтобы только не чувствовать ее всепоглощающей страсти.
— Нет!!! — прохрипела она.
И этого оказалось достаточно.
Боль ушла. Сгинула, пропала, растворилась, стерлась из памяти, оставив только неровные очертания, блеклые контуры, смутные образы, суетные мысли.
— Но страшнее всего детка (поверь мне, я знаю, о чем говорю) — осознавать, что все это будет продолжаться вечно.
Степан посмотрел на нее, и Надя содрогнулась, поймав его взгляд. Взгляд в котором было все. И боль и ужас. И свет и сумрак.
(И осень, детка. Осень, которая повсюду, и от нее никуда не деться, ни во сне, ни на яву…)
— Я не знаю, что это. Но это происходит снова и снова, с того самого дня, как…
Степан старательно подрезал "Москвич" и погнал дальше, разбрызгивая грязь, пытаясь вырваться из капкана сновидений.
После того, как кто-то решил, что все это лишь малая толика того, что должен испытать доверчивый простак, имевший несчастье оказаться на чьем-то пути…
А где-то далеко, летит, кувыркаясь, по выбоинам и ямам черная иномарка, высекая искры из равнодушного асфальта дороги, готового принять и поглотить истерзанную аварией плоть…
Только из-за того, что сила, равная богу, взялась за тебя. Изменила твой путь. Отсекла блестящими ножницами линию судьбы.
(Глина… много глины…)
— Я достану тебя, сволочь…клянусь, достану…
И сила глиняного бога, способная вершить правосудие, она подобна молоту. Она неотвратима и вездесуща. И от нее не спрятаться, не скрыться. И в темных сумерках, когда угасла последняя надежда на чудо — остается только затаиться и ждать, подвывая от страха. Зная, что эта надежда эфемерна и пуста. Зная, что время собирать камни пришло. Зная, что нет больше чудес, и корзинка пуста, и огромная, сверкающая золотом рыба не наполнит криком эту больную вселенную страха, и вслед за полуденным зноем придет вечерний сумрак.
Все будет так детка, если кое-кто возьмется за тебя. Исправит твою судьбу. Перевернет вверх дном сосуд жизни, вытряхивая из него последние капли.
Вот так, детка, все и происходит. И пусть слова льются нескончаемым потоком, и пускай огненные искры расчертят вселенную, мы будем вместе, здесь, в этой гребаной машине, из которой никуда не деться, и надежда — лишь только пустые слова, в которых нет смысла, скажи мне детка, ответь, проникся отчаянием и сочувствием, поделись участием, подари малюсенький шанс, только обрати свое внимание, (ибо ты способна на многое, как бы ты не верила в свои силы), да детка, все так, не обращай внимания, вернись назад, чтобы исправить то, что должна.
Степан засмеялся. В его смехе не было радости.
(Я смеюсь, детка, хотя на самом деле, мне хочется плакать, но даже это не доступно мне…)
Он хохотал как безумец, сжимая руль так, что на руках взбугрились черными реками вены. За окнами его БМВ, в черной мгле, вспыхивали алые искорки, и дворники не уставали сметать огромные мохнатые снежинки, что бились об лобовое стекло.
— И это продолжается снова и снова… Каждый раз когда рассеивается мгла, впереди брезжит свет. И это свет встречных фар, проносящихся мимо авто, и я знаю, что будет дальше. Мгновения полета, и встреча с землей, и проклятая жестянка сминает мою плоть, и скажу тебе детка, у меня нет сил, терпеть это. Мне хочется верить, что на самом деле все не так. Что свет, который вижу сквозь неплотно прикрытые веки, исходит из пыльных стеклянных плафонов на потолке, и темные пятна, что время от времени склоняются надо мной — суетящиеся медики, которые пытаются удержать жизнь в изломанном теле…
— Это все он… — прошептала Надя.
— Да — просто ответил Степан.
Они снова стояли на мостике, и тихое гудение проводов, наполняло уходящий день осенней печалью. Где-то вдалеке, с шумом пронеслась электричка, и этот звук заставил вздрогнуть обоих.
Степан повернулся к ней, и взял ее руки в свои.
— Да, это он. Вернее сила, которой он, сам того не зная, обладает. Сила существа, сила глиняного бога.
— Ты все знаешь… — прошептала Надя, всматриваясь в бледное лицо Степана.
Степан не ответил. Он отпустил ее и вытащил из кармана маленькую блестящую монетку. Надежда заворожено смотрела, как он ловко перекатывает ее между пальцев.
— Иногда, когда проклятые сумерки отступают, я могу слышать голоса. Половина меня все еще разбивается в проклятой машине, снова и снова, но другой половиной я способен ощущать кое-что еще. Я слышу тихий писк датчика в палате, слышу, как разбиваются об окно капли дождя, и даже слышу, как маленькая медсестра подолгу сидит возле меня, пытаясь о чем-то разговаривать со мной. Она держит на коленях одну из моих книг, и иногда читает вслух. Она хорошая девчонка, моя маленькая поклонница, и если случится чудо, быть может, я смогу отблагодарить ее…
Так вот, я слышу, как поют тонкими пронзительными голосами неведомые существа. Они поют о том, как грустно и одиноко длинными зимними вечерами, о том, как холодно в ночи, когда тарахтение холодильника напоминает о том, что не все еще закончено в этой жизни, о том, как неторопливо ворочается в подвале огромное глиняное божество, которое только и поджидает, когда же придет тот, кто придумал его однажды, играя в погребе, слушая тишину. И чудовище, которое живет в шкафу, и даже существа, замурованные в толще стен — все они его дети.
Я не знаю, как у него, получается, делать так, чтобы оживали самые невероятные фантазии. Возможно это дар, или проклятие, не важно. Важно то, что мы оба с тобой находимся в плену его грез. И скажу тебе по секрету детка, мне это уже чертовски поднадоело.
Степан ловко подбросил монетку, и она упала в воду. Надя следила за тем, как монетка исчезает в темной воде.
— Что я могу сделать? — спросила она.
— Я не знаю, милая — честно ответил Степан. — Но быть может, стоит начать с того, чтобы вернуться назад?
Надя пожала плечами.
— Я не понимаю… — начала, было, она, но Степан не дал ей закончить.
— Детка, возвращайся назад — ответил он. — Я здесь для того, чтобы помочь тебе в этом. Это все, что я могу сделать для тебя.
Надежда упрямо покачала головой.
— Я не вернусь.
Степан отвернулся.
— Ты должна, милая, не бойся — все будет хорошо. А если даже и не будет — что ж, у каждого свой путь, и нужно пройти его до конца, каким бы страшным он не был.
А потом он вновь повернулся к ней, и Надя увидела, как Степан нервно покусывает губы.
— Тебе пора, детка — прошептал он, и приблизился к ней.
— Я не хочу — закричала Надя, но было поздно.
Степан приблизился к ней, и она испуганно попятилась, ощупывая ногами железный мосток.
— Возвращайся — он прошептал это единственное слово, и оно показалось невероятно громким. Громче шума камыша, громче гудения проводов, громче крика тепловоза.
Потом он столкнул ее с мостика, и Надя упала в холодную, мертвую воду…
(Холод и боль!)
Ночь.
Тьма.
И тишина…
Темнота, душно. Ты царапаешь атласную обивку, срывая ногти. Сверху полтора метра земли, еще выше венки и деревянный крест…
Боль и страх. Тебя тянет на дно, и лучи солнца вязнут в темной воде, оставаясь там, у поверхности. А внизу, толстый слой ила, и водоросли обовьют твое распухшее тело…
Смерть и ужас. Машина летит, переворачиваясь тысячи раз. Обломки руля вспарывают грудную клетку, пытаясь добраться до самого сердца…