Пальцы зацепились за какую-то неровность.
(Есть!)
Сергей потянул ногтями тонкую металлическую пластинку. Небольшая коробочка, неизвестно кем и для чего вделанная в толстую дубовую стенку провернулась вдоль оси, неохотно расставаясь с тайной. Сергей подставил руку, и в ладонь упал стеклянный пузырек с белыми горошинами, все эти годы хранящийся в старом, потрескавшемся буфете, в ожидании хозяина.
Он встряхнул пузырек, заворожено слушая тихий звук горошин в стеклянном пузырьке. Этот звук заставил вздрогнуть самые потаенные струны в его душе, расшевелил память, вернул далеко назад, в детство…
4. Белый Блум
Сережка Жданов не любил похороны. Не только из-за боли, которую чувствуешь, когда уходят близкие и родные тебе люди. Сережка боялся смерти. Точнее не самой смерти, а той неизвестности, что была за ней. И еще он боялся, что однажды ему придется вот так же лежать в гробу, скрестив руки на груди. Сережка не знал, что испытывают люди, собирающиеся, чтобы закопать гроб в землю, а потом есть борщ и пить водку в грязной заводской столовой, и по правде говоря, это его не интересовало совсем. Вся эта суета вызывала только отчаянное желание завыть, и убраться подальше…
В одном Сережка был уверен на все сто — он точно знал, когда закончилось его детство. Каждый раз, перебирая старые обломки воспоминаний, вороша грязное белье прошедших дней, он снова и снова убеждался в том, что розовые стекла детских грез, рассыпались в разноцветный прах именно после разговора с дедушкой. Стоя рядом с мамой, сжимая ее холодную ладонь, Сережка глотал слезы, не решаясь подойти ближе, чтобы выполнить то, что пообещал когда-то.
Сережка с тоской оглянулся. Неподалеку, за оградкой, два мужика похмелялись после вчерашнего. На столике расстелили намокшую газету, на которой теперь красовалась початая бутылка водки, два граненых стакана, кусок серого хлеба и несколько яиц, сваренных вкрутую. Поймав взгляд Сережки, один из них подмигнул, и опрокинул в рот содержимое стакана. Довольно выдохнул, схватил яйцо, и принялся чистить. Сережка испуганно отвернулся и засунул руку в карман, убеждаясь, что флакончик на месте. Пора…
Родственники, провожающие покойного в последний путь, нехотя расступились. Сережка нервно сглотнул и отпустил спасительную ладошку мамы. Ноги онемели и отказывались идти.
(Ну, давай, сделай это, не маленький ведь…)
Сережка сделал шаг, потом еще один, и еще…
Дед лежал в гробу в своем парадном пиджаке. Щеки запали, нос потемнел и смотрел куда-то в сторону. В уголках губ запеклись коричневые капли гноя. Стояла жара, и тело начало разлагаться.
(А может быть, и не придется, делать это… Как ты считаешь?)
Сережка вздрогнул, услышав в голове тихий тягучий голос. Словно кто-то набрал полный рот глины, и пытался разговаривать с ним, перемалывая во рту мягкие, вязкие шарики. Осторожно оглянувшись, он подошел к дедушке и сделал вид, что обнимает покойника. Он выполнит свое обещание…
Из всей многочисленной родни больше всех Сергей любил деда. Каждый раз, приезжая в старый дедовский дом, он словно попадал в другой мир.
— Ну что, тезка? — весело спрашивал дедушка, одной рукой доставая сигарету, другой, протягивая огромный леденец на палочке.
Сережка умиротворенно сосал леденец, слушая неторопливую речь деда, который, выпуская облака дыма, рассказывал про войну, про партизан и немцев.
С дедом можно было сидеть целую вечность на грубой деревянной скамье, кормить голубей, высыпая зерно из металлической миски, слушая благодарное воркование пернатых бестий, а то и просто прижаться щекой к мягкой кацавейке, наблюдая, как летний вечер вступает в свои права, накрывает двор прохладой сумерек.
Так уж повелось, что Сережке дед доверял больше всех. Возможно именно поэтому, однажды у них состоялся этот разговор. Сережке навсегда запомнил слова деда.
Все началось с того, что дед сидел на скамейке, подставив лицо последнему летнему солнцу. Август выдался прохладным, и по ночам Сережка старался укутаться потеплее, поджимая ноги, чтобы не мерзли. Дедушка как всегда курил (в памяти Сергея он остался веселым добродушным стариком, окутанным густым, терпким табачным дымом), наблюдая, как внук возится со старым, поломанным велосипедным звонком.
Сережка аккуратно свинтил верхнюю крышку, и сосредоточенно рассматривал ржавые внутренности звонка. Он потрогал рукоятку, приводящую в действие звонок, и с огорчением увидел, что она даже не шевельнулась. Сережка понял, что без помощи деда не обойтись. Он подошел к дедушке и протянул ржавую железку. Против ожидания дед не взял в руки звонок, а погладил внука и указал на скамью, приглашая сесть рядом. Сережка уселся, справа от деда, и принялся болтать ногами, рассматривая упрямый механизм.
Дед осторожно затушил сигарету и выбросил окурок.
— Сережа, я хочу поговорить с тобой об одной важной вещи — начал дед, глядя куда-то в сторону.
Сережка послушно отложил звонок и придвинулся поближе…
— Пообещай мне одно — строго сказал дед и посмотрел на внука. Они с дедом были закадычными приятелями настолько, насколько ими могут быть десятилетний паренек и седой как лунь старик, которому должно вскоре исполниться семьдесят четыре.
— Что, деда?
Дед вздохнул, собираясь с мыслями. То, о чем он хотел попросить внука, выходило за рамки обычного. По правде, говоря, он не был уверен, что сможет донести до Сережки свою мысль так, чтобы малыш проникся важностью миссии, которую надлежало исполнить. Но и медлить было опасно. Дед сорвал травинку и начал жевать, уставившись куда-то вдаль, в сторону соседского сада. Сережка смотрел на него преданными глазами, пытаясь не пропустить ни одного слова.
— Хочу попросить тебя об одном одолжении. Послушай внимательно. Ты молод и еще не знаешь, что такое старость. Когда жизнь прожита — каждый глоток воздуха кажется чудом, каждый новый день ты считаешь подарком свыше. Жизнь прекрасна, когда у тебя есть семья, такие внуки как ты. Я достаточно пожил на этом свете, и поэтому говорю, что так оно и есть. Когда тебе за шестьдесят, перестаешь обращать внимание на кашель и боль в спине. Привыкаешь к тому, что глаза плохо видят, зачастую показывая мир не таким, каким он есть на самом деле, а слух подводит тебя. Каждый раз, когда идешь в туалет, пропустив стаканчик домашнего кваса, думаешь только об одном — сумеешь ли выдавить из себя хоть пару капель. Тело, словно взбунтовалось, и ты удивляешься тому, что до сих пор не рассыпался, настолько оно стало чужим и непослушным. Хрупкие кости ноют всякий раз, когда стрелка барометра отходит в сторону, предвещая изменения в погоде. Все так — но за прошедший десяток лет, это становится частью тебя, все эти мелочи кажутся второстепенными. Это как музыка, которую крутят по радио. Вроде бы она есть, но с другой стороны ты не слышишь ее, когда занимаешься чем-нибудь важным. Не замечаешь ее, так же как слепоту и боль в спине. Ты живешь, и болячки становятся фоном, на который не обращаешь внимания. Жизнь настолько прекрасна, что ты готов терпеть их, только чтобы иметь возможность рано утром проснуться, и сладко потянуться в кровати, приветствуя новый день. Но всему приходит свой черед…
Сережка внимательно слушал. Впитывая слова дедушки, он чувствовал, что принимает на хранение тайну, разгадка которой придет позже. Дед продолжал говорить, словно каждое слово рождало следующее, разрывая плотину сдержанности, выплескивая наружу самое главное, самое сокровенное.
— Ты знаешь, чего я боюсь больше всего? — Спросил дедушка.
Сережка нахмурился — в свои десять лет он уже знал, чего можно бояться больше всего на свете. Для него самым страшным было лечить зубы. Одно только воспоминание о блестящих никелем щипцах, разложенных в полукруглых эмалированных ванночках, заставляло содрогаться, чего уж говорить о кошмарной бормашине, когда проклятая рука врача подносила ко рту источник адской боли.
Да, было еще кое-что…
Оно!
Существо, безраздельно властвующее в его снах. Живущее где-то за дверцей шкафа. Оно приходило каждый вечер, едва лишь мама закрывала дверь спальни. Сережка накрывался одеялом с головой, зная, что это не поможет ему. Он лежал под одеялом, ожидая, когда скрипнет дверка шкафа, и существо начнет приближаться к кровати, царапая пол острыми когтями. Длинные костлявые пальцы, ухватят край одеяла, и, понемногу, начнут стягивать его. Существо в нетерпении пританцовывает на месте, что-то, тихонько напевая себе под нос. Оно жадно причмокивает, рот его наполнен глиной.