— Ох, и славно же я поужинаю! — Скорее хрипит, чем поет существо.
Сережка пытается кричать, но спазмы перехватывают крик, и он пропадает где-то в груди, так и не родившись. Он почти чувствует, как сползает одеяло, и существо касается его своими мерзкими лапами.
— Мы славно поработали и славно отдохнем — напевает существо, алчно шаря когтями под одеялом, пытаясь нащупать сочную, детскую плоть — детские косточки, они такие вкусные, сахарные…
И, когда Сережка чувствует, что от ужаса начинают шевелиться волосы, он кричит, разрывая тишину детской. Мама прибегает на крик, пытаясь утешить, успокоить сына.
— Все хорошо, Сереженька, это просто сон — дурной сон. Ложись на бочок, и закрывая глазки. Тебе просто приснился плохой сон. Спи…
Легкие мамины шаги затихают за дверью, и Сережка долго лежит в кровати, ожидая, когда серая пелена сна накроет его, и огромные птицы понесут его на мягких белых крыльях в далекую страну, где тишина и покой, где так сладостно, где прекрасные мгновения короткого счастья может нарушить лишь тонкий, противный скрип дверцы шкафа.
Оно словно паразит присосалось к его снам, но наступало утро, и новый день начисто стирал ночные страхи. Существо, нехотя возвращалось в шкаф, чтобы там, ворча, ожидать наступления ночи, чтобы вступить в свои права. Это было, кстати, одной из причин, почему Сережка любил гостить у деда — существо оставалось дома, терпеливо поджидая в шкафу…
— Ты знаешь, чего я боюсь больше всего? — повторил дедушка.
— Нет — прошептал Сережка, прижимаясь к деду.
Дедушка обнял внука. Они сидели вдвоем на скамейке, наблюдая, как уходит день. Один из последних дней лета, день в который закончилось беззаботное Сережкино детство.
— Больше всего на свете, я боюсь за вас. За вас всех. Я не боюсь смерти. Разве что чуть-чуть, совсем немного — дед развел пальцы, показывая, насколько он боится смерти. Полтора сантиметра — вот насколько. Сережка вздрогнул — он почему-то вспомнил, как хоронили Алого — старого пса, который когда-то жил у стариков, и умер от старости. Последний день своей жизни Алый лежал на полу, и смотрел куда-то невидящими глазами, словно пытаясь увидеть что-то очень важное для себя. Утром, когда Сережка прибежал проведать друга, Алый уже остыл. Дед вырыл в саду яму, в которую положили мертвого пса. Сережка запомнил мутные глаза, и мух, что роились над собакой, пока дедушка не забросал яму землей.
— Я не боюсь умереть. Рано или поздно это произойдет с каждым из нас. Без смерти нет жизни, так же, как без тьмы нет света. Этот мир устроен так, и не нам решать, сколько мы проживем.
Сережка поежился. По правде, говоря, разговор начал ему нравиться все меньше и меньше. Дед закашлялся и достал из помятой пачки последнюю сигарету. Повертев ее и так и сяк, он осторожно выпотрошил кончик, и скрутил тонкую бумагу пальцами, не давая просыпаться табаку. Завершив ритуал, дедушка достал коробку спичек. Вытащив спичку, дед поставил ее вертикально, держа большим пальцем сверху. Указательным пальцем он надавил на спичку, которая, крутнувшись между пальцами, зажглась, и осталась в руке деда. Сережка с восхищением смотрел на фокус. Подобного чуда он еще не видел. Зажечь спичку одной рукой — на такое был способен только его дед! Не обращая внимания на восторг внука (или сделав вид, что не обращает) дедушка прикурил, и стал пускать в небо огромные кольца.
— Рано или поздно — дед закашлялся и выбросил сигарету — костлявая дотянется до меня своими лапами. Но дело не в этом. То есть не только в этом. Есть еще кое-что — то, что ты должен знать.
Сережка с тоской посмотрел на дедушку, не понимая, чего хочет от него старик.
— Давно, когда я был таким же маленьким как ты, мой отец подозвал меня к себе и попросил об одной вещи. Я помню каждое его слово. Уже тогда он чувствовал, что время подошло, и стрелки жизни показывают без пяти минут двенадцать. Тогда-то он и дал мне это…
Дедушка достал из внутреннего кармана старенького пиджака какой-то предмет, аккуратно завернутый в тряпицу. Развернув ткань, он отдал внуку небольшой стеклянный флакончик, до половины заполненный мелкими белыми горошинами, с небольшой этикеткой, на которой было написано совершенно немыслимое название.
— Что это? — Сережка встряхнул пузырек — белые горошины издали тихий печальный звук.
— Осторожно! — спохватился дедушка — ради бога, осторожно. Это сильный яд.
— Билиблумин — по слогам прочитал Сережка, чуть не сломав язык, о корявые согласные.
— Совершенно верно — похвалил дед — когда я был маленьким, я называл эти горошинки "Белый Блум".
— Белый Блум?
— Белый Блум. — тихо повторил старик.
Сережка с удовольствие покатал на языке новое слово.
— Белый Блум — повторил он, запоминая название горошин, которые издавали такой приятный звук, если их хорошенько встряхнуть.
— Это очень сильный яд — отец травил им крыс. Он растворял горошину в воде, а потом замачивал в ней ячмень. Я думаю достаточно одной горошинки, чтобы заснуть и уже никогда не проснуться. Белый Блум действует не сразу, он убивает в течение нескольких часов. А больше и не нужно.
Сережка протянул пузырек деду. Старик печально улыбнулся и покачал головой.
— Нет, тезка, теперь он твой. Я думаю, что будет лучше, если ты запрячешь его в какой-нибудь тайничок. Я не сомневаюсь, что у тебя на примете есть укромное местечко. Не хватало, чтобы бабушка увидела, чем играется ее внук…
Дед хитро подмигнул внуку. Сережка нерешительно спрятал пузырек в карман.
— Отец дал мне этот яд перед смертью и попросил о небольшой услуге. Он хотел, чтобы на похоронах, перед тем, как забьют гроб, я незаметно положил ему в рот несколько горошин Белого Блума. Я не знаю, по какой причине, но больше всего на свете, отец боялся быть похороненным заживо. Он не хотел очнуться в темном гробу, глубоко под землей. Поэтому и дал мне яд…
Сергей с ужасом посмотрел на дедушку, и встретил спокойный, безмятежный взгляд. Дед улыбался. В его голубых глазах вспыхивали и тухли искорки, отблески заходящего летнего солнца в обычный летний день.
— Это осталось между нами. Тайна, которую знали только я и он. Эти несколько горошин связали нас крепкой нитью. Сильнее чем родственные узы. Сильнее чем любовь или ненависть. Каждый раз, когда отец подмигивал мне, я улыбался в ответ, не обращая внимания на удивленные глаза матери. Это было между нами. И, к сожалению осталось. Надолго, может быть навсегда. Маленький флакончик оказался сильнее жизни и сильнее смерти. Я никогда особо не ладил с отцом. У него был довольно скверный характер, но после нашего с ним разговора мы подружились. Даже нет, не подружились — сроднились. Иногда мне даже кажется, что отец прожил много больше, чем ему было отмерено, именно благодаря надежде, что когда придет время, я сделаю то, что обещал.
Сережка сидел рядом с дедом, чувствуя, как в нем рождается какое-то странное ощущение, словно он был причастен к чему-то великому, манящему, и в то же время отвратительному.
— Я до сих пор помню все до мелочей. Странно, иногда я забываю, какой нынче год на дворе, но точно помню, что в день похорон у мамы был черный платок, с золотистой бахромой. Я на всю жизнь запомнил рисунок на платке. Бывает так, что не можешь вспомнить что-то важное для себя, но память услужливо выдает всякие ничего не значащие мелочи, абсолютно не нужные. Стоял жаркий сентябрь. Гроб оставили в зале, на двух деревянных скамейках. Люди столпились вокруг, прощаясь с отцом. Я стоял рядом с бабушкой, и слышал, как она тихонько плачет. В кармане лежал пузырек с ядом. Нужно было улучить момент и незаметно вложить белую горошинку прямиком в рот. Я терпеливо ждал, пока в комнате никого не останется.
Дед тяжело вздохнул, переживая.
— Наконец, все ушли. Я на цыпочках подошел к гробу. Отец лежал на спине. Я стоял, чувствуя, как колотится сердце. Мне почему-то казалось, что если я подойду ближе, он схватит меня пожелтевшей рукой, чтобы затащить к себе в гроб. Смерть не красит человека, отец не был исключением. Острый подбородок смотрел вверх. Губы посинели и раздулись. Он был мертв. Я осторожно достал пузырек. Пора было выполнить обещание. Я наклонился над отцом, раздумывая каким образом положить яд ему в рот. Мне совершенно не хотелось прикасаться к лицу покойного. И тогда это произошло.