Тот придурок сам напросился — Сергей даже не думал просить прощения. Вместо этого попросили его самого. Вежливо, и настойчиво.
Первую неделю он просто отсыпался, стараясь не думать ни о чем. Это оказалось неожиданно просто — просыпаться от того, что нет больше сил ворочаться в пустой кровати. Жена испуганной мышкой возится на кухне, а в тумбочке достаточно денег, чтобы не думать о работе, по крайней мере, полгода.
Что было потом — безмятежные поиски работы, надежды, обрывающиеся после звонка предполагаемого босса на любимую фирму, где мягко рекомендовали не иметь с ним никаких дел, — все это было похоже на путь вниз, спуск в гребаный городишко, где слева обрыв, а справа оседают глиняные хатки полусонных обитателей этого захолустья, и если не соблюдать осторожность, можно горько пожалеть о собственном безрассудстве.
И пустой граненый стакан на столе, был важной деталью того, что происходило с ним все то время, когда он метался между желаниями и беспросветной действительностью. Возвращаясь домой, он брел мимо железнодорожной насыпи, ощупывая путь, спотыкаясь на камешках, что попадали на тропинку. Луна освещала рельсы, отчего те казались двумя дорожками домой. И лежа в постели без сна, слушая далекий гул поездов, он ясно представлял, как однажды эти две дорожки уведут его далеко-далеко, туда, где он обретет покой и безмятежность.
В место, где исполняются желания. В страну волшебных грез…
7. Встреча
Надежда стояла посредине небольшого заброшенного стадиона, расположенного где-то на окраине города. Издалека доносился шум проносящихся составов. Тревожные гудки локомотивов наполняли наступающий вечер непонятной тревогой, они были частью этого места.
Стадион зарос сорной травой. Некогда целый забор разрушился, осыпался битым кирпичом. Трибуны ощетинились останками железного остова — ржавый металл изгибался в стороны, словно пытаясь дотянуться до нее.
А еще здесь была осень. Она была везде — в пожелтевшей траве, в осыпающихся листьях старых ив, что росли вдоль забора, в разбитых бетонных остовах, ранее бывших билетными кассами, в тревожных гудках электричек проносящихся по ржавым рельсам.
Тропинка начиналась прямо у ног, и вела куда-то прочь. Надя машинально пошла по ней. Мокрая трава неприятно холодила обутые в босоножки ноги. Тропинка вывела к воротам, что когда-то висели, как им и полагалось, на скрипящих петлях, а теперь смятые, покореженные неведомой силой, валялись прямо у останков забора.
Надя вышла со стадиона, и пошла дальше по тропинке, которая стала шире. Через пару метров тропинка оборвалась небольшим железным мостиком, перекинутым через ров с водой, который проходил вдоль забора (верхушки камыша, торчащие над выщербленными кирпичными стенами, были тому подтверждением). Надежда остановилась — на мостике стоял человек. Он курил, рассматривая темную воду, на поверхности которой покачивалась ряска и упавшие листья.
Незнакомец повернул голову, рассматривая Надежду. На вид ему было около тридцати. Высокий и худой, он стоял, покачиваясь с пятки на носок. Потертая джинсовая куртка скрывала худобу, но все равно, по сравнению с Надей, он казался хрупким песочным человечком. Надежда подошла поближе.
Торчащие уши незнакомца вкупе с намечающейся лысиной производили не самое лучшее впечатление. Вдобавок ко всему он сутулился, что не добавляло привлекательности.
Он стоял, словно ожидая, пока Надежда подойдет к нему. И как только ее нога коснулась мостика, человек заговорил:
— Добрый вечер, Наденька.
Надежда, как никто другой знала, что ни в коем случае нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Но… ведь это был сон. И она, и незнакомец, стоящий на шатком мостике, знали это оба.
— Где я? — спросила Надежда, и незнакомец коснулся ее рук своими.
— Это место моих снов — ответил он — это место где всегда осень, и печаль. Я стою на этом мостике и смотрю, как на воде кружатся пожелтевшие листья. Эта мертвая вода зовет к себе.
— Кто вы, что вы делаете здесь? — Надежда всматривалась в лицо незнакомца, пытаясь вспомнить, где могла его видеть раньше.
Незнакомец вздохнул.
— Степан Королев — возможно, вы слышали обо мне…
— Тот самый? — вопрос повис в воздухе.
Королев поднял голову. Легкий ветер всколыхнул остатки волос, обнажив залысины.
— Совершенно верно — некогда многообещающий писатель, автор множества страшно интересных историй, если угодно восходящая звезда…
Надежда рассматривала Степана. Так вот он какой — автор нашумевших "Страшных историй", человек, сроднившийся с тьмой, воспевший ее сумрачную прелесть в своих странных произведениях. Надя когда-то честно пыталась прочесть хоть один рассказ, но безнадежно застряла на первых же страницах. Ее разум отказывался воспринимать происходящее там, на растрепанных страницах книжонки, взятой по случаю в городской библиотеке, залапанной и затасканной сотнями рук неугомонных читателей — любителей всего страшного и потустороннего. Хотя…
— Каждому свое… — задумчиво протянул писатель — каждому свое, и никто не останется обделен…
Надежда окинула его взглядом.
— Что происходит, почему я здесь? — вопросы сыпались из нее, как горошины из стручка.
Степан улыбнулся. Улыбка придала особое очарование этому вечеру, как изысканное вино, что красит атмосферу ужина в дорогом ресторане, когда зажжены свечи, и впереди пара часов легкой, не обязывающей беседы, напрасные надежды на что-то большее, чем просто поцелуи у темного окна, и смущенные взгляды из-под ресниц.
— Это сон, детка, (прости, что я так тебя называю) — не бойся, когда ты знаешь, что рано или поздно откроешь глаза, и очутишься в теплой уютной постели, или в ванне, наполненной горячей водой, становится не так страшно. Куда страшнее умирать каждый день, каждый час, каждое мгновение, и знать, что нет выхода из этой адской круговерти, когда дорога, покрытая слезами дождя, переворачивается в лобовом стекле, и асфальт меняется с небом местами.
Улыбка сошла с его лица, пропала, растворилась в нем. Степан схватил Надежду так, что она почувствовала боль. Сильные пальцы сжали плечо, словно пытались разорвать слабое женское тело.
— Ты слышишь, как стонет металл, сминаясь, переламывая тело. Запах горящей пластмассы смешивается со смрадом обугленной плоти — дьявольский аромат. И когда ты становишься одним целым с машиной, — чувствуешь, как стонет железо, принимая новую форму. Кости трещат, сухожилия рвутся, и вкус глины на губах — он еще страшнее осознания того, что смерть еще не скоро примет в свои ласковые объятия…
Степан кричал. Слова вылетали из его рта вместе с капельками слюны. Гнев и боль переполняли его.
— Ты умираешь не в одно мгновение, о нет. Это слишком просто, для такого простака как я. Ты не хотела бы на миг очутиться на моем месте, а? Ты толстая, омерзительная тварь!
Надежда попыталась освободиться, но Степан держал ее. Он приблизил свое лицо к ней так, что она ощущала ярость, что выплевывалась из его рта маленькими каплями злобы. Он затрясся, задыхаясь, усилив хватку:
— Что ты знаешь о смерти? Ты боишься собственной тени, разговаривая с зеркалами, в которых нет ничего кроме твоего отражения! Я же стою на этом мосту, и черная вода под ним — свидетель моих слов, а где-то за дорожкой, что уходит отсюда, часть меня умирает в проклятом железном гробу, чтобы испытывать эти муки вновь и вновь.
Писатель захрипел и отпустил ее. Надежда попятилась, стараясь не сводить с него взгляда.
— Прости детка. Я стар и болен. Я устал от смерти, которая глумится надо мной, я устал оттого, что не могу найти упокоение даже в месте моих снов. Осень навсегда осталась со мной, осела в моем сердце. Взгляни, как покачивается ряска, и желтые листья падают вниз. Эта вода не покроется льдом, чтобы растаять потом под теплым апрельским солнцем. И ивы не будут шелестеть листвой в жаркий июльский день. Нет, детка (и прости, что я кричал на тебя, никто не виноват в том, что для меня нашлось только немного боли, вместо успокоения там, за вересковой тропинкой, что уводит за край пустоши), эта черная вода, камыш, что шелестит, играя с холодным ветром, — все это осень, что поселилась в моем сердце, вместе с болью, и эта осень во мне навсегда.