Каждый раз Сережка вот-вот был готов разорвать тонкую пленку, что отделяла от этого волшебного мира, но в последний момент, словно что-то останавливало его, и затхлый воздух омшаника оказывался вдруг неприятным, и от сырости становилось не по себе. Сережка пулей выскакивал из тамбура, чтобы прийти в себя где-то между пролетами деревянной лестницы, ведущей наверх, из царства ночи в теплый погожий летний денек.
Другое дело погреб. Там, в царстве покрытых пылью трехлитровых банок, проржавевших жестянок из-под повидла, Сережка иногда воображал, что за тонкой фанерной стенкой, в темном закутке живет божество. Это оно тяжело ворочается, пытаясь устроиться поудобнее в своем глиняном ложе. Достаточно прислонить ухо к стенке, чтобы услышать, как оно вздыхает там, тоскуя о чем-то своем. Тяжелое, неповоротливое божество, терпеливо поджидающее своего часа.
Бог из глины, живущий в темноте. Он равнодушно жует глину, мечтая о том счастливом мгновении, когда какой-нибудь чудак решит осчастливить его своим присутствием. И уж тогда, толстые стены заглушат крики и стоны очередного неудачника…
На самом деле, и Сережка знал это наверняка, там, за тонкой фанеркой не было ничего такого. Просто продолжение погреба, которое почему-то отделили стенкой. Возможно, дело было в том, что погреб и так пустовал, лишняя площадь была ни к чему, а возможно у дедушки были какие-то свои соображения, когда он приколачивал фанеру к двум толстым брускам, которые он вбил между противоположными стенами погреба, чтобы те служили перекладинами.
Было что-то еще, что-то давнее, не так уж и важное, о чем было просто лень вспоминать. Что-то связанное с погребом. Но Сережке некогда было возиться со всеми этими заплесневевшими воспоминаниями, тем более, что у мальчишек его возраста всегда полно дел. Достаточно было ненадолго заглянуть в погреб, обведя хозяйским взглядом все то добро, что пылилось на полках, оставив на земляном полу отпечатки ног.
Давным-давно Сережка пытался удовлетворить любопытство, царапая ногтями крышку погреба. Все без особого успеха. Крышка была прибита намертво большими гвоздями, шляпки которых натерлись до блеска постоянными прикосновениями подошв. Ее прибил дед, незадолго до того, как тонкая перегородка из фанеры отделила эту часть погреба.
Сережка заглядывал в тонкие щели между полом и крышкой, но все что он мог увидеть — лишь смутные тени там, в глубине, где ночь затаилась в обросших паутиной углах.
И вот теперь, здоровый детина, стоял, чуть ли не на коленях, всматривался как в детстве, в темноту погреба, прислушивался, словно пытаясь вернуть те солнечные дни, когда мир ярких цветов и запахов кружил голову, а внизу, на кухне поджидал оставленный на столе леденец в целлофановой обертке, в холодильнике томилась банка сгущенки, в ней можно было проделать две дырочки, чтобы высасывать потом целый день молоко, ощущая на языке приторную сладость.
(И признайся, малыш — наверняка тебе хотелось бы вернуться туда, где нет проблем и толстой, некрасивой дуры, что незаслуженно пользуется правом называться твоей женой, мать ее так…)
Сергей скривил в улыбке рот. Пускай там, под крышкой и не было ничего такого, что могло бы помочь ему, но кто знает…
Даже маленькая частичка детства заслуживает того, чтобы взять в руки здоровенный гвоздодер или того лучше ломик, и сорвать эту гребаную крышку ко всем чертям так, чтобы она разлетелась тысячей щепок, и темнота погреба обнажила свою душу, раскрыла ее навстречу наступающей весне.
Он обязательно займется этим. Пусть не сейчас, но займется. И эта дуреха, что тайком крадется в ванную, чтобы встать на свои любимые весы пускай не обольщается — пока все идет так, как надо, но наступит время собирать камни, и тогда… о, тогда все встанет на свои места, и возможно и для нее найдется немного времени, чтобы привести в чувство, указать на ошибки, заставить взглянуть на мир по-новому, сквозь широко раскрытые глаза.
(Ты только представь эту глупую, хлопающую ресницами физиономию!)
Сергей топнул ногой, чувствуя как завибрировала крышка погреба. Бог из глины, живущий в темноте слышал его, и возможно готов был исполнить все желания. А если и не все, то некоторые, самые потаенные, самые важные…
Так будет, и Сергей чувствовал это. Нужно просто немного потерпеть, пока уйдет, наконец, проклятая зима, и наступят дни вечной весны.
И тогда (хей-хо!) придет его время…
3. Вечер
Надежда прикоснулась к холодному стеклу. Расцарапала тонкие узоры наледи — показался кусочек сада. Деревья угрюмо насупились. Дальний угол двора скрывался в темноте, но при желании можно было рассмотреть очертания летней кухни.
Дом замер, словно прислушиваясь к ее дыханию. В библиотеке Сергей открыл ящик письменного стола, повозился некоторое время, и вновь притих. Надя, оцепенев, следила за тем, как пропадают вечерние шорохи, и замерзший мир, превращается в огромный кусок льда.
Хрустальный домик для спящей принцессы. По всем канонам, принцессам надлежало спать в хрустальных гробах, но если постараться, можно представить, что этот дом — невероятно большой склеп, в котором одинаково найдут упокоение души грешников и праведных.
Надя вздохнула. Когда же закончится эта проклятущая зима. Быть может, весна ворвется в ее жизнь, и все изменится само собой. Не будет больше ночных кошмаров, и теплое утро стыдливо заглянет сквозь ставни, приветствуя первыми лучами солнца.
Ночные сумерки — они поселились в душе, наполнили ее собой, перекрасили мысли, чувства, сделали их черно-белыми. Выходя поутру из дома, пряча лицо в пушистый воротник дубленки, Надежда ежилась от холода, мысленно проклиная эту ненавистную пору. Сергей сам не свой бродил по дому, и с каждым днем его взгляд становился злее.
Зима проникала в них, заставляла становиться холоднее, превращая сердца в смерзшиеся комья снега, и острые иглы снежинок причиняли тягучую боль в груди.
Они бродили по дому, загодя найдя тысячи причин и оправданий для того, чтобы не встречаться. Сергей возился в библиотеке, обложившись журналами и газетами, время от времени, что-то черкая между строк, словно это все могло иметь какой-то смысл.
Надежда проводила долгие вечера на веранде. Тут было достаточно холодно, и вместе с тем неожиданно уютно. Можно было прильнуть к огромным окнам, и пытаться рассмотреть картинки черной зимы.
Вот виднеется забор, и понурая шелковица, выступает из занесенного снегом малинника. Чуть дальше летняя кухня, которой сейчас впору называться зимней — зима намела огромные сугробы, из-за которых не пробраться в этот островок жаркого лета. И, конечно же, сад — потемневшие яблони и вишни, застыли каменными изваяниями, в ожидании весны.
Веранда была небольшой. Угловая комната, огромные, на всю стену английские окна. Подоконники, уставленные цветочными горшками — по весне нужно будет засадить все цветами, чтобы потом, на следующую зиму, приходить сюда, и любоваться пышной зеленью, вспоминая теплые деньки.
Надежда обвела глазами комнату. Как и везде — потемневшая штукатурка, местами отпала, обнажив серое нутро кирпичных стен. Когда-нибудь этот дом засверкает, оживет, если только найдется способ вдохнуть жизнь в уставший кирпич.
Хотя первое впечатление было куда хуже — тогда дом показался огромной старой развалиной, доживающей последние дни. Пусть он и был намного больше их прежнего домика, все равно — Надежда ощущала, как новое жилище давит своей угрюмой строгостью, словно измученный старик, которому опротивело все на свете, даже жизнь.