Давай, парень, не тяни резину. Закрывай глаза, слушай голоса.
Сергей счастливо улыбнулся. Он сполз на пол, и послушно закрыл глаза.
И прошлое обступило его…
3. Обертка полуночи
Сережка очень рано стал понимать, что не такой как все. С виду он оставался обычным ребенком, ничем не отличаясь от неугомонных сверстников, разве что в глазах иногда проскакивало что-то недетское, и взрослые, собирающиеся приласкать угрюмого мальчугана, неожиданно одергивали руку.
Конечно, было множество причин тому, что детство пролетело мимо, лишь взъерошив кончики волос ласковой рукой. Оно осталось солнечным зайчиком, пущенным дрожащей рукой, кратким отблеском счастья, что безвозвратно ушло. Вот оно было, и нет его, и не вернуть, как бы сильно не хотелось Сережке.
Давным-давно, когда еще не звонили колокольчики над дверью, и мерзкая когтистая лапа не царапала полированную поверхность шкафа, Сережка мечтал о том, что вырастет большим и сильным, и мир распахнется навстречу, и исполнятся все мечты, что распирали грудь, не давая вздохнуть. Мир был ярким и светлым, полным запахов, звуков, впечатлений. Он казался огромным и невероятно интересным. Это потом он съежился до размеров маленького провинциального городка, потерял лоск, протерся по швам, и в местах, где облезла позолота, показалась неприглядная изнанка.
Даже тогда, Сережка знал что-то такое, чего не знали его друзья, родители, дедушка с бабушкой. Никто не догадывался о том, что этот темноволосый, сероглазый паренек, совсем не похож на остальных.
Время уходящее вдаль, осталось для Сережки чем-то вроде пухлого альбома, полного разноцветных фотоснимков. И если открыть его наугад, то можно заглянуть в давно ушедшие мгновения. Фотографии аккуратно разложены в прозрачных кармашках, похожие на застывшие мгновения прошлого, но стоит только достать любую, и она оживет, повинуясь легким прикосновениям руки…
Запах паленого становится сильнее. Маленький Сережка смешно морщит носик — этот запах ему не по душе.
— Что это воняет? — Мама недовольно хмурится:
— Не говори так! — ей не нравятся все эти словечки, которые сын перенимает из лексикона отца.
— Плохо пахнет — послушно исправляется Сережка.
Мама втягивает воздух ноздрями. Вечно мальчишка что-нибудь выдумает. Она ничего не чувствует. Разве что… где-то на улице наверно развели костер — слабый запах дыма, гари… впрочем, нет, показалось…
Она слышит запах цветущей за окном сирени, легкий аромат своих духов (подарок мужа на день рождения) а больше ничего.
— Сережка, иди на улицу, поиграй… — ей сейчас не до него. У нее сильно болит голова, и муж как обычно задерживается на работе, нужно приготовить ужин, да немного прибраться (в последнее время любимый супруг озаботился порядком в доме, и приходиться все свободное время проводить в бесконечной уборке), так что некогда забивать голову разной ерундой.
Сережка выходит на улицу. От запаха становится невмоготу. Ему кажется, что еще немного, и он задохнется, не сможет больше вдохнуть чистый воздух. Все плывет перед глазами. А еще ему кажется, что мир меняет очертания, расплывается. Или это просто слезятся глаза?
Он идет, пошатываясь, будто моряк, впервые ступивший на сушу после долгого плавания по бурлящим океанским просторам. Мир словно движется навстречу. Еще самую малость, и он помчится мимо, оставив Сережку одного в холодной, бескрайней темноте.
А потом мир заваливается набок. И мама, выглянув в окно, забывает про неприготовленный ужин, бросает сковородки. Она выбегает на улицу, хватает его, трясет, бормочет, заглядывая в глаза.
— Сережа, Сереженка… Милый, что с тобой… Сережа…
Сережка приходит в себя. Мир остается на месте, и запахи весны, вновь врываются в нос. Он пытается высвободиться, ему неловко, что мама обнимает его как какого-нибудь малыша. Он уже взрослый, и все эти телячьи нежности ни к чему!
В больнице пахнет хлоркой и лекарствами. А еще мочой и страхом. Там за огромными белыми дверями, страшные дяди в белых халатах делают непослушным мальчикам уколы.
А еще они лечат зубы. Это страшнее всего.
Огромные волосатые пальцы сжимают щипцы — их никелированная поверхность отражает свет хирургической лампы. Над белой марлевой повязкой горят предвкушением глаза. Губы шевелятся под марлей, и слова проходят сквозь нее маленькими белесыми комочками.
Они успокаивают, заманивают.
— Больно не будет. Дядя только посмотрит Сережин зубик…
Сережка знает — верить нельзя. Эти слова сочатся ядом. Губы лгут, — будет больно. Невероятно больно. Даже больнее чем тогда, когда Сережка ободрал локоть, нечаянно коснувшись на бегу шершавой поверхности стены, и мама мазала царапины зеленкой.
Та боль казалась жалкой прелюдией по сравнению с той, что ожидала в проклятом кресле, с откидывающейся спинкой, и регулируемой высотой.
И рукоятка бормашины, с колесиками, что вращались с безумным жужжанием, казалась орудием пытки. Сережка был готов спорить на что угодно — в серых глазах доктора вспыхивали огоньки наслаждения. А сильная, уверенная рука направляла безжалостное орудие, стараясь причинить как можно больше боли, нарочито медленно, чтобы Сережка успел прочувствовать все величие этой изощренной пытки.
— О, малыш — шепчут губы, они шевелятся под маской, словно щупальца. — О, это такой кайф, ощущать, как под нажимом бура вздрагивает твое маленькое испуганное тельце. Потерпи немного, и ты узнаешь, какой сильной может быть боль!
Но это будет в другой раз, а сегодня, и Сережка чувствует это, все намного серьезнее. Они долго ждут доктора, который почему-то опаздывает. Наконец появляется он — высокий, в белом халате. На шее у доктора стетоскоп — он долго слушает, как дышит Сережка, поочередно прислоняет к спине и животу холодную металлическую бляшку.
Затем приходит очередь небольшого молоточка. Доктор водит им перед глазами, и Сережка послушно следит за молоточком. Доктор что-то пишет в тетрадку, которая лежит на столе. Тетрадка тоненькая — всего несколько листиков, это потом она станет много толще, обзаведется множеством страниц, исписанных неразборчивым медицинским почерком.
— У вас все в порядке. Не вижу никаких отклонений…
Сережка не знает еще, что означают эти слова, очевидно, что-то хорошее, судя по тому, как облегченно вздыхает мама. Но она тут же подхватывается, начинает быстро говорить. Сережка выхватывает обрывки фраз.
— …почти без сознания… упал, где стоял…
Доктор что-то отвечает. Сначала спокойно, затем все более раздраженно. Потом они уходят. Сережка провожает взглядом трехэтажное здание городской больницы, не веря своему счастью.
(Хей, парнишка — ты сегодня легко отделался, но на твоем месте я бы не сильно огорчался по этому поводу…)
Голос в голове, он бубнит тихонечко, и Сережке кажется, что это он разговаривает сам с собою. Это иногда происходит с ним, и Сережка уже привык к назойливому голосу, и старается не обращать на него внимания…
Картинки жизни — их много в альбоме. Перелистывая потертые страницы, стоит только увлечься — они запестрят в глазах, меняясь с невероятной скоростью, словно кадры кинопленки. Как разноцветная чепуха внутри трубы калейдоскопа, что образует причудливые рисунки, многократно отражаясь в зеркалах.
В тех далеких, манящих деньках было много всего — столько, что и не упомнить. Но если постараться, напрячь память, всегда можно откопать что-нибудь стоящее, интересное.
То, что будет непохоже на остальное, и будет выделяться, стоять особняком…
Было бы желание и время возиться с этими затертыми, изъеденными молью воспоминаниями.
Впрочем, кто сказал, что они не стоят ничего? Разве что тот, кто ни черта не смыслит в жизни. Не будем же уподобляться этим безумцам, ибо впереди нас ожидает много интересного.
Этот альбом не похож на другие. Его содержимое гораздо интереснее, чем дешевые подделки, которыми пестрят чужие альбомы, оно имеет свою цену, так же как имеют цену воспоминания, что однажды накрывают теплой муторной волной, когда запах голубиного помета, врывается в ноздри, наравне с ароматом пыли и тлена, на чердаке старого дома, и стоя в темноте, ты понимаешь, что все впереди — волнующие мгновения осознания своего предназначения, все эти тревожные минутки, когда сердце бьется не в такт усталым мыслям, и грудь судорожно вздымается, не в силах сладить с охватившим волнением. О, эти долгожданные секунды, как же хочется растянуть их в столетия, но время неумолимо в своей деловитой суете, и на смену легким касаниям страсти приходит глубина ощущений, и все становится на свои места, пусть не сразу, но рано или поздно, и от тебя потребуется лишь приложить хоть немного усилий, чтобы обуздать непокорные обстоятельства, подчинить их своей железной воле. Пускай даже для этого придется вправить кое-кому мозги, но так даже лучше, когда все идет, так как должно идти, ибо только время имеет смысл, и те усилия, что окажутся потрачены на благое дело, возместятся сторицей, поверь, малыш…