— Господи Боже мой! Откуда слова такие? Мне неловко слышать даже! — вскрикнула Наталья Николаевна. — Негодник какой, ты ему задал?
— Погоди! — давясь смехом, замахал руками Александр Сергеевич. — Я с самым серьезным видом веду следствие. И как ты, естественно, вопрошаю: откуда ты, душа моя, такое слово взял? Я, говорит, папенька, утром пошел в дровенник, мне нужна была чурка гладенькая. Ворота в дровенник были приокрыты, но внутри было сумеречно и я, раздумывая, не позвать ли Матрену, остановился, как вошел. Слышу голос Гурьянова. Вот думаю, славно, что Никифор здесь, он мне чурку и найдет. И хотел было его позвать, как он говорит: «Ну, чего похотник-то выставляешь? Хочешь что-ли? Все вы, бабы, хотите!» И очень я, папенька, заинтересовался, что это за вещь такая. Решил подождать, может Гурьянов ее вынесет и мне покажет…
Барин снова засмеялсяя, причем смех его от изнеможения перешел в стон.
— Нет, вообрази, Nathalie, ей-Богу не могу!
— Да что же дальше? — прыснув смущенным смешком, в нетерпении поднявшись с подушки и сев на диван, подторопила его рассказ Наталья Николаевна.
— Я то же у Сашки спросил. Что же дальше? Я, вещает мое смышленое дитя, довольно долго ждал, выйдя за ворота дровенника. И наконец-то показались оттуда Гурьянов с кухаркой — кухарку тоже прибить бы надобно! В руках они ничего не несли, никакого похотника. Папенька, как хоть он выглядит?
— Боже мой, Александр, прекрати, стыд слушать!
Мартышка увидела, как барин, приподнявшись на локте с ковра, взял в руку ступню жены и, поцеловав и прикусив шутливо большой пальчик, сказал:
— Скромница ты моя! Должен же я был дать чаду верное представление о мире. Счастье еще, что сестра его единоутробная, свет-Мария, не пошла в обитель народного разврата дровенник за чуркой. А то бы было дел! А Сашке по неволе пришлось ответствовать по-отцовски убедительно: выглядит эта вещь неплохо, подрастешь — сам увидишь. А пока — забудь.
Александр Сергеевич начал приподнимать влажную рубашку жены вверх.
— В самом деле неплохо выглядит, да? — зашептал он грудным голосом.
— Сашуля, жарко, не могу терпеть!
Хозяйка вскочила с дивана и, обмахиваясь ладошками, подошла к окну.
Она с наслаждением, словно запах кельнской воды томного офицера, взволновавший ее днями на балу, вдохнула несколько раз едва уловимую прохладную струю и с внезапным беспредельным восторгом начала декламировать:
— Ночной эфир струит зефир…
— Милая, замолчи, прошу тебя! — силясь скрыть вскипевшее раздражение зверски-спокойным голосом порекомендовал барин.
— А что такое, я не понимаю? — обиделась Наталья Николаевна.
— Ангел мой, не нужно походя теребить своим сладким язычком то, что предназначено вовсе не для женской пошлой интерпретации, — заводясь, приподнялся с ковра Александр Сергеевич.
— Пошлой? — слабым голосом, наполняющимся слезами, с детским недоумением переспросила она. — Отчего же пошлой? Тебе приятно оскорблять меня?
— Назвать женские чувства женскими, значит оскорбить? — самым ироничным голосом произнес барин. — Ты меня удивляешь, Nathalie! Впрочем дамы беспрестанно удивляют меня тупостью своих понятий относительно прекрасного. Прости душа моя, но разве я виноват, что женское воображение не идет глубже роз и слез? Подожди, помолчи, коли муж говорит! Ну-ну уж принялась плакать! Полноте! Ты же не рыдаешь оттого, что Бог отказал женщинам в способности к политикам, физике или географии? Но он также не счел своею волею наградить дам чувством изящного…
— То что ты говоришь — абсурдно! — плаксиво выкрикнула жена. — Взять хотя бы…
— Взять хотя бы чувство гармонии. Поэзия скользит по вашему милому слуху, не досягая души. «Ах, как мило было бы списать этот стишок в альбомчик!» Да еще пририсовать сбоку припеку лютик с незабудкой! И ни каким чувством не смутясь, никаким внутренним камертоном не сверяясь — гармонично ли? — пририсует-таки к твоей выстраданной строфе мак с колокольчиком!
— Зачем ты всех под одну гребенку ровняешь? — шмыгая носом попыталась робко противиться барыня.
— Почему всех? Только дам, а отнюдь не мужчин. Ей-Богу, жалеешь, что не родился глухим, слыша как распевают твои притяельницы и милые сродственницы романсы.
Он нарочито произнес слово «романсы» томно-писклявым голосом.
— И о чем бы не брались рассуждать по недоразвитости своего детского ума, все перевернут так, что диву даешься! Откуда и наберутся этакой чуши? Почитали бы что право слово, кроме французских частушек, этих Жана с Жаниной на лужайке.
— Когда же мне читать, позволь спросить? Сашенька только переболел, Мария вслед за ним слегла, — вновь наполняясь слезами обиды, почти прошептала барыня.
— Так вот о чем я тебе и твержу, ангел мой! Ну к чему тебе забивать свою прелестную, чудную головку, краше которой я в жизни не прижимал к груди! Рожай детишек для меня, веселись, гуляй, но не лезь в то, что предназанчено мужчинам. Станешь хмурить бровки и лобик, пытаясь осмыслить глубины наук, и поневоле станешь синим чулком! — барин, плоть которого при одном упоминании о прелестной головке жены заволновалась, пошел на попятный, пытаясь ласковыми словами вернуть расположение жены.
— Но отчего так несправедливо… — слабым голосом вопрошала Наталья Николаевна. — Мужчинам от нас только того и нужно… Сейчас ты был ласков со мной, сейчас и оскорбил!..
— Послушай, ты свое получила! Разве нет? За что же ты уперкаешь меня? За ласки от которых извивалась в наслаждении змеей по этой подушке? — потерял терпение Александр Сергеевич. — Это не выносимо, ей-Богу! Умеешь же ты все испортить!..
— Ах, невыносимо? Невыносимо?! А с девками мадам Астафьевны приятнее? Думаешь я ничего не знаю? — Наталья Николавена перешла на истеричный крик.
Мартышка, переполошившись, прыгнула на стену, вскочила на спинку дивана, а оттуда — на стол, едва не свалив вазу с необъятным букетом: царственная ветка белой лилии в фижмах розовых шпорников.
Наталья Николаевна взвизгнула от неожиданности, подхватившись с ногами на диван, но в ту же секунду спрыгнула и, обхватив плечи мужа, зарылась лицом в его голову.
— Мартышка, бестия африканская! — захохотал Александр Сергеевич. — Ты здесь была? Подглядывала, шпионка?
— Ах, она бесстыжая! — возмутилась барыня.
Кошка, видя, что наказания не будет, мягко подошла к барину и, запрокинув голову с узкой мордочкой, принялась тереться задом о его ногу.
— Ишь, хвост задрала, просит!
— Взгляни на нее, Nathalie, само желание! Квинтэссенция желания! И никаких заумных речей о несправедливости обустройства мира, — с лаской, окрашенной вальяжной снисходительностью, принялся беседовать с милой женкой барин.
— Но для чего ты тогда пишешь, коли и насладиться вслух мне, твоей жене, нельзя ни одной из строк? — не давала она усыпить себя речами, коим на подмогу пошли уже руки супруга, нетерпеливо, но осторожно и испытующе поглаживавшие женкины бедра.
Рука барина споткнулась.
— Пишу для себя, — мгновенье поразмыслив, вновь принялся за ласки он. — А печатаю, подбрасывая поневоле пищу для пошлого дамского цитирования и завывания романсов, поневоле. Единственно для денег, чтоб было тебе к новому балу кружев длиной с экватор. Охота ли ты думаешь являться перед «читающей публикой» — бранное слово, ей-Богу, которая каждую строку извратит и вывернет? А четыре дурака критика будут потом ругать шесть месяцев в своих журналах только что не по матерну.
Закипев, барин хотел было пожурить вновь дам и раскрыть жене их неблагодарную роль в пошлой интерпретации поэзии, но, подпираемый сладострастьем, сдержался, боясь спором охладить женкино желание, а потому принялся ласковым шепотом убеждать:
— Жена должна слушаться мужа и следовать его советам. Вот украшение молодой прелестной женщины лучше всякого бриллианта…
Он не успел докончить.
В дальних комнатах случился шум: хлопнула крепко, как от сквозняка дверь, повалился стул, кто-то пробежал кругом, издавая вопли, которых впрочем было не разобрать, торкнулся, вопя беспрерывно, в дверь горницы, раз, другой. Створка распахнулась и в комнату с громким криком вбежала девка.