— Да.
— А меня зовут Пауль. Но зови меня, как все в богадельне, — Пепе!
— Хорошо, Пепе.
— А как же ты — русский — попал сюда?
— Длинная история. Я с мамой приехал в Германию Когда еще война была.
Пепе прищелкнул языком и произнес слово, которого я тогда не знал. Позже я его узнал — "перемещенные".
— У вас хорошо? — спросил я.
Пепе рассмеялся:
— Мне — хорошо. Я вожу из города продукты и почту. А вот вашему брату — не очень. Я еще ни одного не знал, которому наша богадельня пришлась бы по вкусу. Но ты же русский. Может, это как раз по тебе? — Он снова стал смеяться.
Минут десять мы ехали молча. Потом Пепе спросил:
— И у тебя больше нет никакой родни?
— Никакой.
Пепе посмотрел на меня сочувственно:
— Тогда тебе будет плохо!
— Почему?
— Тебе же некуда удрать из богадельни, когда каникулы. Потом ты, наверное, идешь по благотворительным подачкам?
— Что это такое?
— Очень просто. Почти все воспитанники содержатся у нас за счет своих родителей. И, надо сказать, эти родители имеют немалые деньги. Папы делают аферы, а своих сыновей отправляют в богадельни замаливать их воровские грехи. Неплохо придумано, как откупиться от всевидящего бога! А? — Пепе захохотал, но, увидев, что я не поддерживаю его шутку, продолжал: — А есть еще два-три несчастных, которых учат за деньги, пожертвованные верующими. Могу дать тебе совет: корчи из себя смиренного! К нам то и дело приезжают те самые — с деньгами. Иногда берут в свои семьи воспитанников коллежа. Так они обожают смиренных. Не дальше как весной одного у нас забрали не куда-нибудь — в Париж! Взял его богатый ювелир. Выбрал за смиренный вид. А парень-то на самом деле воришка, каких поискать, — в прошлом году обчистил шкафы у своих товарищей. Все знали — он. А улик никаких. Так что давай посочувствуем ювелиру. Аминь! — снова засмеялся Пепе.
Впереди показалась высунувшаяся из-за леса островерхая башня монастыря.
— Гляди, наша богадельня! — крикнул Пепе.
Мы въехали в редкий лесок, который незаметно перешел во фруктовый сад. Под машиной громыхнул ветхий деревянный мостик, блеснула речушка. Поворот — и Пепе рывком остановил машину перед низким каменным домом, в котором окна были узки, как бойницы.
— Здесь канцелярия, — сказал Пепе. — Иди. И не забудь — корчи смиренного. Аминь! — Он комично сложил ладони, ткнул ими себе в нос и захохотал.
Я перешагнул через каменный порог и очутился в темном и сыром коридоре…
Секретарь канцелярии, костлявый юноша с черными жиденькими волосами, расчесанными на прямой пробор, провел меня в комнату, где со мной разговаривал финансовый инспектор коллежа — подвижной старичок с веселыми глазками. Он докапывался, нет ли у меня все-таки каких-нибудь родственников в Европе. Затем он вписал мою фамилию в толстенную книгу и повел меня к директору. По дороге он сказал, что к директору коллежа следует обращаться "господин доктор", а фамилия его Рамбье…
Доктор Рамбье был мужчина богатырского роста и сложения. На плоском бесцветном его лице выделялись только продолговатые серые глаза — внимательные и злые, как у сторожевой овчарки. На нем был мохнатый пиджак песочного цвета, розовая рубашка в полоску, острокрылая бабочка синего цвета.
— Ю-рий Ко-роб-цов? — раздельно произнося слова, спросил он, не сводя с меня внимательного взгляда.
— Да, господин доктор. Юрий Коробцов.
— Русский?
— Да, господин доктор.
— Интересно, интересно… — Он буркнул что-то финансовому инспектору, и тот, пятясь, вышел из кабинета.
— Значит, ты настоящий русский?
— Да, господин доктор.
Рамбье открыл лежавшую перед ним папку, отыскал в ней какую-то бумагу и долго ее читал, потом снова вложил в папку и уставился на меня.
— Директор приюта пишет, что ты очень способный в учебе. Это верно?
— Мне трудно об этом судить, господин доктор.
— Ты учился хорошо?
— Старался, господин доктор.
— Ты что? Меня за идиота принял? — крикнул Рамбье, ударив кулаком по столу. — Я спрашиваю: ты учился хорошо?
— Да, я учился хорошо, господин доктор.
— Запомни на все время: если я спрашиваю, — отвечать надо прямо, ясно, коротко.
— Я запомню это, господин доктор.
Дальнейшая наша беседа была еще более странной, если помнить, что она происходила в коллеже католического монастыря.
— Ты свою Россию любишь? — спросил директор.
— Люблю, — ответил я, — но я ее не знаю.
— Ну и дурак! Как можно любить страну, где царствуют еретики-коммунисты? Любить надо тех, кто тебя кормит и одевает.
— Я понимаю, господин доктор.
— А что ты вообще думаешь о коммунистах?
— Ничего не думаю, господин доктор. Я их не знаю.
— Тогда запомни: они главные враги веры и главные враги твои.
— Запомню, господин доктор.
— У тебя нет родных, считай за отца меня.
— Спасибо, господин доктор.
— Рано благодарить, я отец нелегкий. И вот тебе первый мой отцовский приказ: ты мне должен рассказывать все, что болтают в коллеже.
Я вспыхнул, хотел промолчать, но, помимо моей воли, у меня вырвалось:
— Это же нехорошо, господин доктор… фискалить…
— Дурак и еще раз дурак! — изумленно и совсем не сердито сказал директор. — Если я говорю "надо", — бог одобрит все, что ты сделаешь. Коллеж набит сынками из богатых семейств. Мы и ты, в первую очередь, существуем на их деньги. О тебе из приюта пишут, что ты предан вере. А среди этих богатых недорослей немало негодяев, которым на веру наплевать. В письмах домой они клевещут на коллеж. И уже были случаи, когда мы из-за этого теряли богатых покровителей. Мы просто обязаны вовремя обнаруживать клеветников. Помоги мне в этом, и ты поможешь святому делу. Ты понял меня?
— Понял, господин доктор.
— Вот это дело! — воскликнул он. — Ты, кажется, неплохо варишь своим котелком! — Он хлопнул в ладоши, и в дверь мгновенно вошел, видимо, все время стоявший за ней финансовый инспектор. — Отведите его в жилой блок, в комнату двадцать три, — приказал директор.
Жилой блок — это двухэтажный дом. На первом этаже — столовая. На втором — длинный коридор с дверями по обе стороны. На каждой двери номер. Это — спальни. В комнате номер двадцать три — две кровати, два стула, два низеньких шкафа и маленький стол. Мебель занимает всю комнату, кровати стоят так тесно, что сесть на них друг против друга нельзя. Единственное окно выходит прямо на высокую стену монастыря.
В комнате настолько сумрачно, что я не сразу обнаружил человека, лежавшего на одной из кроватей.
— Опять кровать полируешь? — обратился к нему инспектор.
— Меня учитель удалил с урока истории, — испуганно отрапортовал вскочивший с постели мальчик.
— За что?
— Меня ударил Жак… и я его…
— Прекрасная история, — добродушно сказал инспектор и подтолкнул меня вперед. — Он будет жить вместе с тобой. Познакомьтесь. Его зовут Юри. — Инспектор пошел к двери и оттуда сказал мне: — А этого любителя историй зовут Поль. Он тебе все расскажет.
Я положил узелок на свою кровать и сел на стул. Поль сидел на кровати. Мы молча смотрели друг на друга. Поль, вероятно, постарше меня. И покрепче. У него был тонкий, длинный и кривой нос.
— Откуда ты взялся? — спросил Поль.
— Из сиротского приюта, — ответил я. — А ты?
— Я тут уже второй год. А до этого тоже был в приюте, в Лионе. Скажу тебе всю правду — у нас тут собачья жизнь. Поднимают в шесть, и раньше девяти вечера не ляжешь.
— Ты еще пойдешь на занятия?
— На следующий урок.
— Ну и я с тобой.
— Идиот, ты сегодня поваляйся, в собачью жизнь включишься завтра. А на обед я за тобой зайду.
Где-то отдаленно прозвучал звонок. Поль вскочил:
— Обед через два часа. Жди меня.
4
По режиму жизни коллеж мало чем отличался от приюта; здесь тоже поднимали рано, вели на молитву, и потом мы были заняты до позднего вечера. Но занятия здесь были куда более серьезными — мы изучали историю, географию и даже философию. Учителями были монахи. Все четыре учителя коллежа имели духовный сан и жили в монастыре; все они, как я теперь понимаю, были по-своему образованными людьми.