Грех переводит человека из естественного состояния, которое предполагает здоровье и благобытие, в состояние противоестественное, в котором нарушен порядок человеческих способностей, где дисгармония и беспорядок устанавливаются и в душе, и в теле[125] и где, следовательно, «появляется раз-
39
личное зло, среди которого находится и страдание»[126]. Так, для свт. Григория Нисского сегодняшнее состояние мира (с его обилием страдания в целом) является аномалией сравнительно с его первоначальным нормальным состоянием[127].
Святые отцы, которых мы процитировали, упоминают страдание среди зол, которым должен подвергнуться падший человек. Но преп. Максим Исповедник сфокусировал на нем свое внимание и особенно четко показал связи, предметом которых оно стало. Согласно преп. Максиму Исповеднику, человек вначале получал от близости с Богом всё наслаждение. Это наслаждение было исключительно духовным и должно было увеличиваться по мере того, как единение с Богом становилось бы все более тесным. Грех первого человека состоял в том, что он отвернулся от Бога и, напротив, обратился к явленностям чувственного мира (который он раньше созерцал в Боге, в его фундаментальной природе, проявляющейся через логосы, содержащиеся в нем), чтобы извлечь чувственное наслаждение, движимый самолюбием (или эгоистической любовью к самому себе), которое является первой и главной из всех предосудительных страстей. Согласно преп. Максиму Исповеднику, удовольствие, подменяя первоначальное духовное наслаждение, появилось как следствие греха, и вслед за ним сразу же появилась скорбь (которой не знал человек в первоначальном состоянии) как обязательное следствие наслаждения: «Насколько человек радел о познании видимых [вещей] одним только чувством, настолько он укреплял в себе неведение Бога. Поскольку затягивал он узы этого неведения, постольку утверждался опытно в чувственном наслаждении познанными материальными [вещами]; пресыщаясь этим [насаждением], возжигал в себе любовную страсть рожда-
40
ющегося из него самолюбия, а заботливо соблюдая любовную страсть самолюбия, он измышлял многие способы к поддержанию наслаждения — этого настоящего порождения и цели самолюбия. А так как всякому злу присуще уничтожаться вместе с образующими его способами, то [человек], убеждаясь на самом опыте, что за всяким наслаждением следует страдание, к удовольствию имел всецелое устремление, а страдания всячески избегал, из всей силы борясь за первое и усердно побеждая второе. При этом он считал — что неисполнимо, — будто посредством таких ухищрений их можно отделить друг от друга и обладать самолюбием, соединенным с одним только наслаждением и совершенно недоступным страданию, не ведая под влиянием страсти того, что наслаждению невозможно быть без страдания. Ведь тягота страдания уже примешана к наслаждению, хотя она кажется и сокрытой у имеющих [это наслаждение] в силу преобладания удовольствия в страсти, поскольку преобладающему присуще быть более заметным и затмевать ощущение сосуществующего с ним»[128]. На ту же естественную связь и на ту же напрасную попытку человека избежать скорби через поиски наслаждения указывает преп. Максим Исповедник и в другом месте: «И желая избежать тяжкого ощущения муки, мы ищем убежища в наслаждении, пытаясь утешить естество, подавляемое насилием муки. Усиленно заботясь о том, чтобы притупить наслаждением движения муки, мы только расписываемся [в собственной немощи, привлекая] наслаждение против этих движений, поскольку не в силах отделить наслаждение от этих скорбей»[129]. Короче говоря, «так же как ночи следуют за днями и зимы за летом, так же огорчения и скорби следуют за удовольствием»[130]. Эта мысль об обязательной связи на-
126