И он пошел к Голубцову.
Константин Дмитриевич выслушал Дубровского, и лицо его приняло столь же озабоченное выражение.
– Понятно, что с языка сорвалось… Вот уж точно, язык мой враг мой!
– Он же не просто высказался. Он проговорился. Он это в душе таит! Вот в чем беда!
– А знаешь что? Давай я с ним поговорю. По душам. Как коммунист с коммунистом. Мозги ему вправлю. Все равно я в Ломжу на рекогносцировку еду. Придержи пока информацию. Лось ведь не слышал?
– Семен Львович не слышал. А если Ляпин просигналит?
– Я и с Ляпиным поговорю.
– Ну, тогда я, как говорится, умываю руки…
– Умывай, Григорьич, умывай!.. Да, давно хотел тебя спросить, что за фамилия у тебя такая – Дубровский! «Здравствуй, Маша. Я – Дубровский». Не из дворян ли будете Дмитрий Григорьевич? – хитро прищурился командарм. Надо было перевести разговор на другие рельсы, чтобы ЧэВээС не ушел из кабинета с настырной мыслью о Никитине.
– Нет, не из дворян! – усмехнулся Дубровский. – Из простых крестьян Усть-Сысольского уезда Шошкинской волости.
– Это где такая?
– На севере. Теперь республика Коми. Да и сам я коми. И настоящая фамилия – Сивков.
– А Дубровским как стал? Из любви к Пушкину?
– Никак нет. У нас в двадцатых годах как стали паспорта выписывать, так многие коми стали себе красивые фамилии выбирать. У нас тогда на Вычегде и Сысоле и Чайковские появились, и опять же Пушкины, и даже немецкие стали брать – для красоты, понимаешь… Сосед по деревне Кохом стал, а его сват Герценом.
– Ну хорошо, что ты Гессом не стал или каким-нибудь Герингом.
– Главное, Троцким не окрестили!
– Вот это точно, пан Дубровский. Давай, Григорьич, до вечера!
Стефан провел в склепе ночь, а утром вылез из люка в каплицу. Оглядел погост сквозь витражи полустеклянной двери и, не заметив ничего подозрительного, выбрался в кусты бересклета возле ограды. Он присел по нужде и тут же вскочил, потому что какая-то полоумная бабка закричала и замахала на него клюкой:
– Что жашь ты робишь, байстрюк! Да как можно на святой земле гадить!
Стефан быстро застегнул брюки и зашагал к выходу из кладбища. Но старуха шла за ним по пятам и визгливо костерила святотатца:
– А чтоб тебя холера забрала, пся крев!
Эх, надо было выходить по нужде ночью. Это непростительная ошибка. Теперь за нее приходилось расплачиваться… На площади старуха бросилась к постовому милиционеру и стала призывать его на помощь, показывая клюкой на Стефана. Стефан ускорил шаг, почти побежал, и это было второй его роковой ошибкой, милиционер засвистел в свисток и бросился в погоню. Площадь была круглой, и сцена разыгрывалась, как на цирковой арене. Полубинского заметили прохожие. Один из них, видя, что преступник уходит от блюстителя порядка, загородил Стефану дорогу. Сбить его? Ввязаться в драку? Это было бы третьей непростительной ошибкой. И Стефан сделал безразличное лицо и сам пошел навстречу милиционеру в фуражке с дряблой тульей, которая нависала над кокардой. Может, отвяжется? И отвязался бы, если бы крикливая бабка не выбросила новое обвинение:
– Это же вор! Кладбищенский вор! Я сама видела, как он выходил из каплицы! Вот такие, как он, склепы грабят! Золото ищут!
Увещевать старуху было бесполезно.
– Пройдемте, гражданин!
Стефан покорно проследовал в отделение под конвоем постового, бабки, и бдительного гражданина крепкого сложения. В отделении толстый немолодой лейтенант первым делом спросил у него документы. Полубинский обхлопал себя по карманам и, сделав наивно-придурошное лицо, сообщил, что свою «легитимацию» забыл дома.
– А где вы проживаете?
– В Ломже.
– А чего сюда приехали.
– Вещички забрать.
– Какие вещички?
– Ну, те, что здесь «наработал».
– Наворовал, что ли?
– Зачем так грубо? Экспроприировал у церковников. Чтобы народ не оглупляли.
– Ишь ты, какой сознательный. Заступник народа… Вот тебе бумага, пиши и сознавайся: где, у кого, сколько и как…
– Я могу только на польском писать.
– Пиши хоть на китайском. Переведем…
Толстый лейтенант флегматично зевнул, и развернул газету «Звязда».