Эволюция древнего предрассудка в конце концов породила представление о жертвенном искуплении чужих грехов, не дававшее покоя даже Клайву Льюису. Вновь перед нами отец, доказывающий свою любовь зверским убийством сына, но этот отец не пытается произвести впечатление на бога. Он сам и есть бог, и впечатление пытается произвести на людей. Спросите себя: как сочетается с моралью нижеследующее? Мне говорят, что две тысячи лет назад состоялось человеческое жертвоприношение, без моего на то согласия и в условиях столь изуверских, что, оказавшись там и имея хоть какое-нибудь влияние, я бы счел свои долгом ему помешать. В результате этого убийства мои собственные многообразные грехи прощаются, и я вправе рассчитывать на жизнь вечную.
Забудем на минуту, насколько противоречат друг другу рассказчики этой истории. Допустим, что все примерно так и было. Что из этого следует? Не так много хорошего, как кажется на первый взгляд. Для начала — чтобы суметь воспользоваться этим чудесным предложением — я должен взять на себя ответственность за бичевание, глумление и распятие, в которых не участвовал и которым не мог помешать. Я должен признать, что каждый раз, когда я отказываюсь от этой ответственности или грешу — словом ли, делом ли, — я делаю мучения распятого еще невыносимей. Далее, от меня требуют поверить, что мучения были необходимы для того, чтобы искупить более давнее преступление, в котором я также не участвовал, а именно грех Адама. Бессмысленно возражать, что Адама, судя по всему, сначала наделили жгучим любопытством и мятежностью, а затем запретили их утолять: все было решено раз и навсегда задолго до рождения Иисуса. Таким образом, моя собственная вина в данном вопросе считается «первородной» и неизбежной. При этом, однако, мне дарована свобода воли, посредством которой я могу отвергнуть предложенное искупление моих грехов. Если я воспользуюсь этой возможностью, мне предстоят вечные пытки — ужасней всех мук Голгофы и всех кар, которыми пугали первую аудиторию Десяти заповедей.
История становится еще запутанней, когда рано или поздно понимаешь, что Иисус и желал смерти, и нуждался в ней. На Пасху в Иерусалим он пришел именно для того, чтобы умереть, и все, кто принимал участие в убийстве, сами того не ведая, исполняли божью волю и древние пророчества. (Если оставить в стороне версию гностиков, в высшей степени странной представляется хула, свалившаяся на Иуду, которому почему-то понадобилось показать преследователям всем известного проповедника. Без Иуды не было бы ни «Страстной пятницы», ни самих «страстей».
Рассказывают (только в одном из четырех Евангелий), что евреи, приговорившие Иисуса к смерти, просили оставить «кровь его» на них и на их «детях». Эта проблема касается не только самих евреев и не только католиков, озабоченных историей христианского антисемитизма. Предположим, что синедрион на самом деле высказал такую просьбу (Маймонид считал, что синедрион поступил совершенно правильно). Как она может распространяться на будущие поколения? Вспомним, что Ватикан не утверждал, что Христа убили некие евреи. Он утверждал, что смерти Христа требовал еврейский народ, и что на всех евреях лежит коллективная ответственность. Кажется странным, что церковь лишь совсем недавно сподобилась спять с евреев обвинение в коллективном «богоубийстве». Но причину этой медлительности найти не так уж трудно. Допустив, что ныне живущие евреи не причастны к смерти Христа, крайне трудно говорить о причастности других людей, не присутствовавших при казни. Как обычно, одна зацепка — и все рвется в клочья (или превращается в домотканое полотнище, подобное разоблаченной Туринской плащанице). Одним словом, коллективизация вины сама по себе безнравственна, и время от времени религию вынуждают это признать.
Вечное наказание и невыполнимые заповеди
В детстве меня затягивала евангельская история о ночи в Гефсиманском саду: и «передышка» в действии, и человеческий всхлип главного героя наводили на мысль, что какая-то часть этого фантастического сценария все-таки может быть правдой. В сущности, Иисус спрашивает: «Неужели это обязательно надо делать?» Вопрос впечатляющий и незабываемый, я давно решил, что с радостью поспорю на собственную душу, что единственный верный ответ — «нет». Мы не можем взвалить все наши преступления на козла и прогнать несчастное животное в пустыню, как это делали вечно перепуганные селяне древности. В своей повседневной речи мы совершенно справедливо презираем поиски «козлов отпущения». А ведь религия — один затянувшийся поиск козла отпущения. Я могу отдать за тебя долги, если ты растратился, а будь я героем вроде Сидни Картона из «Повести о двух городах», я мог бы отсидеть твой тюремный срок или занять твое место на виселице. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Но я не могу снять с тебя ответственность за твои поступки. Было бы безнравственно с моей стороны предлагать такое, а с твоей — принимать мое предложение. Если же это предложение делается из другого времени и другого мира, через посредников, вкупе с кнутом и пряником, оно теряет все свое величие и перерождается в пустые фантазии или, хуже того, в комбинацию шантажа и подкупа.