- Если кто-то придет и будет спрашивать, кто это был, ты ответишь, что это были русские, русские военные.
- Но это не были русские, - стала сопротивляться Зарема.
- Если ты скажешь, что это были свои, а не русские военные, я тебя убью, - произнес разгневанный отец.
- Убей меня сразу, мне больше незачем жить! - прокричала Зарема в спину уходившему отцу.
Никто не приходил спрашивать ее о происшедшем, отец, видимо, опасался, что придут из милиции, когда спрашивал дочь о том, кто это был. Зарема осталась в сарае одна, ни мать, ни сестры не появлялись, лишь к вечеру в овчарню пробралась младшая Айша и принесла лепешки и молоко. Айша сказала, что пришла тайно, отец строго-настрого, под страхом порки запретил всем общаться с нечистой сестрой. Зарема попросила Айшу принести ей кувшин с водой, она испытывала омерзение от невозможности обмыться после того, что с ней произошло.
Потекли дни, ни отец, ни тем более мать больше не появлялись, про нее словно забыли, от нее все отгородились, как от чумной больной. И мать, которая первая должна была разделить горе своей дочери, ни разу не заглянула к ней, не принесла одежду, не дала воды. Получается, что ее оставили здесь подыхать с голоду. Если бы не забота младшей сестренки, она умирала бы здесь от жажды и истощения. Выйти на свет Зарема никогда не осмелилась бы, - лучше смерть, и она знала, что приговорена к ней.
Айша каждый день тайно приходила и приносила еду. Однажды сестра сообщила Зареме, что приехали братья и заперлись с отцом на семейный совет. Маленькая и юркая девочка подслушала часть разговора, из которого стало понятно, что такой позор с семьи можно смыть только кровью. Это было подтверждением смертного приговора.
Каждый день Зарема ждала, что за ней придут, но никто не приходил. На рассвете распахивалась дверь, выгонялись овцы, но никто не звал ее. На закате овцы загонялись обратно, и Зарема засыпала тревожным сном под их громкое блеяние. Приходили сестры, молча чистили сарай, на Зарему не обращали никакого внимания, будто ее вовсе не было, в такие минуты она пряталась за старую телегу, чтобы не попадаться им на глаза и не смущать своим присутствием.
Прошло около месяца. Зарема чувствовала себя как-то странно: ее тошнило, кружилась голова, и вставать с подстилки не хотелось. Она лежала целыми днями, уткнувшись лицом в солому, ее тошнило от запаха овец, который она раньше не замечала. Зарема догадывалась, что беременна, правда, она почти ничего не знала ни о мужской, ни о женской физиологии, но знала одно: женщина, побывав с мужчиной, может забеременеть. Она даже думала, что женщина обязательно должна забеременеть, поэтому свое новое состояние не стала списывать на ужасающие, скотские условия, в которых находилась. Она уже обо всем догадалась. Того, кто находился в ней, она ненавидела так же, как и себя, - ему не суждено родиться, это она знала точно.
В своей беде девушка, выросшая по законам ислама, винила только себя. Мужчина никогда не виноват, виновата только женщина, так ее воспитывали. И если с ней случился такой позор, значит, она допустила это, вела себя ненадлежащим образом. Но другая половина, где-то в душе, отчаянно сопротивлялась подобным мыслям.
В чем она виновата? Она даже платья никогда не носила выше щиколоток, никогда ни на кого не заглядывалась и ни с одним парнем ни разу не поговорила. Она почти никогда не видела неба, потому что должна была смотреть под ноги, ждала, что ее выдадут замуж, и больше ни о чем не мечтала.
И в тот злополучный день она шла по улице одна только потому, что с ней некого было послать. Тем не менее мужчина имеет право желать женщину, если эта женщина не замужем и не принадлежит другому мужчине, а следовательно, те трое были полностью правы и их нельзя винить, они захотели воспользоваться ее телом и воспользовались им. А что будет с ней дальше, они не обязаны знать. Дальше только ее проблемы, и больше ничьи. Это даже не проблемы ее семьи, так как ее семья от нее отреклась.
Однажды в овчарню вошел отец, за его спиной стояла все с тем же перепуганным лицом мать. Отец сказал, чтобы она собиралась, мать ей поможет. Ее вывели на улицу, от свежего воздуха у девушки закружилась голова, и она упала в обморок. Очнулась в летней кухне, где на плите грелись ведра с водой для мытья. Ее решили помыть впервые за целый месяц! В доме была ванна, но в дом Зареме нельзя: своей нечистотой она осквернила бы жилище. И мыть ее будут не из сострадания, а потому, что отправляют туда, откуда она уже не вернется.
Мать не сказала ни слова, ее губы были плотно сжаты, а все лицо выражало отвращение от нечистоты дочери. Она была ужасно грязная, от нее очень дурно пахло, волосы сбились в сплошной грязный колтун, который мать отрезала ножницами, больно дергая за концы. Зареме было все равно, она была покойницей.
- Ты беременна, - наконец произнесла мать, голос ее был сухой и шелестел, как прошлогодняя листва, - я вижу это по твоим грудям.
Зарема молчала.
- Ты опозорила всю нашу семью, твоих сестер мы не сможем выдать замуж, а у Хавы начались проблемы в семье, - заметно было, как мать постарела и осунулась за этот месяц.
По лбу пролегли глубокие морщины, на переносице образовалась складка, которой раньше не было, из-под черного платка выбивались седые пряди. Зареме стало жалко ее.
Когда девушка была вымыта и переодета, в кухню вошел отец, мать с поспешностью удалилась.
- Зарема, ты знаешь, какой позор ты принесла нам всем, единственный выход - смыть его собственной кровью, другого пути у тебя нет, - сказал отец.
Он сел на крашеный облезлый табурет, опершись руками о свою палку.
- Сейчас за тобой приедут люди, они все объяснят, ты должна будешь покинуть этот дом.
Через некоторое время в кухню вошла грузная, тяжело дышавшая женщина лет пятидесяти. Отец удалился, оставив их наедине. Женщина шаркала отечными ногами и поминутно задыхалась, тем не менее глаза ее выражали неподдельный, живой интерес к Зареме. Этот взгляд был адресован Зареме - человеку, а не Зареме - животному, что тут же расположило девушку к этой толстой женщине. Она говорила ласково и гладила Зарему по голове, но говорила она то же, что и ее родители. Нет, она не упрекала Зарему, не обвиняла ее, напротив, она убеждала, что воля Аллаха на то, что с ней произошло. Что она избрана для особой миссии, которая достается не каждой.
- Аллах дает тебе уникальную возможность смыть свой позор, более того, став шахидкой, ты сразу попадешь в рай и прославишь не только себя, но и всю свою семью. Они снова обретут почет и уважение.
Зареме было все равно. Зачем ее уговаривать и убеждать, если у нее нет другого выбора? Да, она верила в рай, но не понимала, зачем для этого убивать других людей, пусть даже и неверных. По природе своей она была очень доброй и милостивой, ей всегда было жалко любую домашнюю скотину, которую вели на убой, будь это курица или баран. Она вспомнила, как плакала всякий раз, когда мать хладнокровно отрубала курице голову, затем бросала ее в ведро, и курица еще какое-то время судорожно дергала ногами. По их убивают ради пропитания, и это как-то успокаивало. Теперь она уподобилась домашней скотине, даже хуже - она стала изгоем, которого надо предать смерти ради чести семьи.
Жизнь женщины не ценнее жизни барана - вот что поняла Зарема за этот страшный месяц.
Потекли однообразные лагерные дни, занятия продолжались. Зарема занималась плохо, подрывные науки ей были глубоко неинтересны. К тому же ее мучил сильнейший токсикоз, она почти ничего не ела, постоянно хотела спать. Потом она впала в совершеннейшую депрессию.
Султан, видя ее состояние, принял решение ее «подлечить», «назначив» ей какую-то фирменную психотропную смесь, от которой человек становился похожим на зомби -безразличным и управляемым. Глаза Заремы заблестели, зрачки сузились, а выражение лица приобрело вполне слабоумный оттенок. Усваивать материал от этого «лекарства» Зарема лучше не стала, напротив, сидела на занятиях с глупой неподвижной улыбкой, глядя в одну точку. Впрочем, успехов от нее и не требовали.