ВАСИЛИЙ КАЗАРИНОВ
Пламя творит зло, и пожирает его, и сжигает души двоих, считающих, что месть — это и есть правосудие.
Над Россией — черная ночь бандитизма, и надеяться можно только на себя...
Невыносимо унылый и холодный — под стать погоде — голос трубы был различим от самых ворот, где царило нездоровое, учитывая назначение этой обнесенной высоким каменным забором территории, оживление.
Она закурила и огляделась. Высоцкий слишком аккуратен, причесан и рекламен. Квантришвили слишком помпезный. Золотой ангел за золотой изгородью и вовсе не производит впечатления надгробного изваяния — в сияющих своих ризах он смотрится огромной рождественской игрушкой. И только ветхая, вся в коросте трещин и известковых струпьев часовенка у края аллеи напоминает о прежних умных и уютных, смирных временах.
Она пошла к конторе, возле которой громоздились строительные вагончики.
Лупа сидел на крылечке и сонно курил. Длинная изящная сигарета с золотым ободком ("Данхил"? — предположила она) в руке человека, одетого в линялый ватник, бесформенные ватные штаны и заляпанные глиной сапоги, выглядела достойным знаком новейших времен. Впрочем, и прежде гробокопатели были не самыми бедными гражданами.
Лупа поднял на нее свои желтые навыкате глаза, выплюнул сигарету и пнул ногой один из похоронных самокатов.
— Садись, прокачу. — Он засмеялся, обнажив острые, гнилые зубы. — С ветерком. По старой дружбе.
— Почему бы нет? Но бывшим одноклассникам положена скидка. Столько лет на соседних партах... А какой у тебя тариф за километр? Задрал, наверное, цены?
Она подняла голову, Ветер шел по верхам, трепал мощные кроны старых деревьев и вплетал в них голос невидимой трубы.
— Господи, как заунывно дудит, похоронно как...
— Так ведь настроение создает. — Лупа сунул руку за пазуху, извлек оттуда плоскую пачку, вставил новую сигарету в угол рта, набросил на плечо моток толстой веревки, взялся за черенок прислоненной к крылечку лопаты. — А ты чего здесь?
—Да так... — Она неопределенно махнула рукой. — Шла мимо, решила заглянуть. Может, выпьем по чуть-чуть? Славные школьные годы вспомним, а?
— Почему бы и нет?
Они удалились в дальний тихий угол кладбища, пристроились на лавочке за какой-то ветхой оградой.
— А ты ничего так, — прошелся по ней неторопливым, слегка повлажневшим после первого глотка взглядом Лупа. — Сохранилась ничего.
— Ты всегда был глазастым мальчиком, — усмехнулась она.
Да, отсюда, наверное, и пошло это прозвище: Лупа — от больших и круглых, почти без ресниц глаз навыкате, желтоватых, в самом деле напоминавших маленькие увеличительные стекла, лупы. Однако в отличие от волшебных стекол, которыми можно было ловить беспредельно огромный солнечный свет и ткать из него плотную крученую золотую нить, на кончике которой созревала горячая беспощадная сила, оставлявшая на обломке деревяшки черный дымящийся и восхитительно сладко пахнущий след, в отличие от этих отполированных стекол, открывавших доступ к тайнам и мельчайшим штрихам предметного мира, к его фактурным рельефам и текстурным рисункам, глаза Лупы не обладали никакими волшебными свойствами. Больше того, своей нездоровой округлостью и выпуклостью они намекали на какой-то умственный дефект... Тупо и равнодушно следил он, стоя у школьной доски, за грозными движениями учительской руки, выводящей в дневнике либо замечание, либо приглашение родителям зайти для разговора, — эти приглашения к седьмому классу потеряли всякий смысл, потому что белая горячка уморила отца Лупы, а от матери, бессловесной, оплывшей женщины неопределенного возраста, добиться чего-то путного было сложно... Она понуро сидела на стуле в учительской, комкала влажный платок, сонно кивала и плакала. Говорили, что Лупа ее поколачивал. Он подался было в какое-то ПТУ, но очень быстро переселился в колонию для несовершеннолетних, вернулся через год, отметился на школьном дворе, совершенно какой-то взрослый, и это был последний раз, когда она его видела. Потому что он очень скоро отправился в те же отдаленные края, и потом опять, и потом снова, уже в какое-то взрослое заведение, — так, видимо, и ходил туда-сюда, здесь не особенно задерживаясь, и окончательно пропал, сгинул в своих ледовых широтах.
Ан, значит, не сгинул: четыре месяца назад она увидела его здесь и узнала по глазам — глаза оставались прежними.