Пыль, пыль клубилась над огромной степью, хрипели утомленные долгой дорогой кони и роняли хлопья густой, как вата, пены, с шипением таявшей под копытами и колесами повозок, тускло бряцала сталь, дремавшая в ножнах, пахло сгоревшей на солнце травой, конским потом, порохом, дымом костра, слышен был чей-то разбойный посвист, потом хриплый хохоток, ругань — шло войско, его бурая лава неудержимо ползла вперед, стягивая кандальной цепью горизонты, и заливала своей необъятной тушей всю землю от края и до края: вольные люди шагали по вольной земле, и, куда бы ни пришли они, куда бы ни добрели, везде им трава — постель, а запудренное звездной пылью небо — крыша.
— Ни черта ведь на самом деле в нашем языческом мире не поменялось с тех пор, — грустно улыбнулся он. — Так и въедем на татарской кобылке в двадцать первый век.
— Ай, молодец Емельян Иванович! — расхохоталась она.
Ай, молодец, ай, как смог впереди, в туманных далях будущего, разглядеть: пыль, пыль над городом, кони хрипят и взбрыкивают, гарцуя по Новому Арбату, а на Мясницкой все костры да костры, а на Охотном Ряду — прямо напротив Госдумы — все густые запахи сваренного киргизами в больших чанах мяса плывут, на Тверской до самого Моссовета все фонари украшены телами повешенных офицеров, по Москве-реке трупы плотно плывут, наползая один на другой, как весенний лед, над Александровским садом и (Манежной, вмятой в землю циклопическими фантазиями Церетели, ширококрылые черные вороны парят, чуя добычу, — степь да степь кругом, а по ней все пугачевщина да пугачевщина валом катит, все эти долгие восемь с половиной веков, ибо другой способ существования степным людям неведом.
Бася оттолкнулась спиной от березового ствола, заглянула в лицо Б. О.
— Вот, значит, чего ты все шаманил, вон чего высматривал... Навысмотрел... Свинец да порох наш из бандитских закромов. Земли пропитаны ядом, а воды подернулись тиной. Леса наши французской краской на бетонных заборах намалеваны, хлеба наши дозревают в помойках, жительство наше — собачья бездомность, травы выгорели, реки помутнели, рыба в них протухла. А что законы? Известно что: хозяин — волк, закон — тайга... Пашни погребены под свалками, тела изуродованы полиомиелитом, и денежное жалованье — две мятые сотни в суме... Господи, здесь жить человеку невозможно!..
— Ничего, будем жить! — весело отозвался Б. О. — Как предписано!
— А как предписано?
— Сейчас... Я ведь грамотку тебе не до конца дочитал, — он умолк и беззвучно шевелил губами, проговаривая про себя врезавшийся в память текст. — Да, вот так.
Он глубоко вздохнул и начал:
— "Жалую вас землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, деньгами, свинцом и порохом..."
Помолчал и добавил:
— "И пребывайте, подобно степным зверям, на воле — как вы того желали".
С минуту они молчали, глядя друг другу в глаза.
— Как степные звери, значит? — тихо спросила она. — Значит, имеем право?
Он медленно кивнул: имеем! — и губы его тронула улыбка.
— Show must go on! — предсмертно орал динамик приемника. — Show must go on!
— А ведь ты проведешь это шоу, — сказал Б. О.
— А ведь я его проведу, — повторила она.
Он чувствовал: что-то с ней происходит странное.
Вот пальцы сбегают вниз по пуговкам, и вот она уже медленно выползает из сырой, липнущей к телу одежды, швыряет на куст сирени рубашку, брюки, туда же следуют за ними трусики и повисают на ветке. Она стоит, запрокинув лицо в черное небо, вода течет по плечам, омывает грудь, стекает по животу, рассеиваясь росой в бархатном треугольнике, и устремляется к земле, и уносит с собой ее прежние человеческие запахи. Секунду она неподвижна и мертва, как мраморное изваяние, но в глубинах ее тела, под кожей уже возникает движение — как будто в жилах заструилась новая кровь. Ожили, приоткрылись губы.
— Пока, моя хорошая, пока, Бася, — выдыхает она, прощаясь сама с собой, и с этим легким, доступным разве что слуху какого-нибудь чуткого лесного зверька выдохом приходит в движение мраморное тело: дрогнуло плечо, локоть отошел в сторону, кисть приподнялась и застыла, пальцы согнулись, колени дрогнули, — она медленно опускалась к земле, оплывая, как свеча, и вот уже он видел ее сидящей на корточках, вцепившейся скрюченными пальцами в землю.