Но несколько дней тому назад, когда мы говорили о каких-то посторонних вещах, Люсьена вскользь заметила, что ей по опыту известно, как трудно бывает изложить письменно факты, которые знаешь самым лучшим образом.
Я стал ее расспрашивать. Она призналась, что у нее есть довольно объемистая тетрадь, в которой рассказаны, «правда, с большими пропусками и без соблюдения должных пропорций», наша встреча, помолвка, свадьба и последующие события. Несоблюдение пропорций означало, вероятно, что она подробнее останавливалась на событиях, особенно ее интересовавших, и пренебрегала остальными.
Мне, разумеется, захотелось познакомиться с этой тетрадью, хотя я сознавал, что погрешу, таким образом, против принятого мной метода. Смогу ли я прекратить чтение вовремя? Ведь если я продолжу его далее того места, на котором остановилась моя собственная работа, то как предотвратить его влияние на мое дальнейшее изложение?
Сама о том не подозревая, Люсьена пришла мне на помощь. Как только она заметила мое любопытство, так тотчас же поспешила сообщить мне, что большая часть ее заметок беспорядочна, неудобочитаема и что лишь начало было ею отделано.
Я стал просить ее дать мне хотя бы это начало. После долгих колебаний и как бы с некоторым сожалением она согласилась.
Я только что прочел это начало. Оно посвящено описанию жизни Люсьены в последние месяцы перед нашей встречей и первого периода нашей любви, до обеда у Барбленэ[10]. Чтение в высшей степени заинтересовало меня и произвело на меня сильное впечатление. Я долго говорил и даже спорил на эту тему с Люсьеной.
Прежде всего, я самым искренним образом похвалил ее за ее произведение, которое действительно и по композиции и по стилю было гораздо выше моего скромного отчета.
— Лучшие романисты не могли бы сделать тебе упрека!
Но похвала в моих устах прозвучала для нее, как критика.
— Хочешь ли ты этим сказать, что я выдумала и исказила факты? Если это так, то это произошло помимо моей воли.
— Нет. Все, что я мог припомнить, показалось мне вполне точным. За исключением, впрочем, одного обстоятельства. (Мне захотелось немного ее подразнить.)
— Какого же именно?
— Когда ты описываешь, как пройти к дому Барбленэ, ты ошиблась в нумерации железнодорожных путей.
— Только-то! А ты разве знаешь их расположение наизусть?
— Нет. Но мне известен устав, а указанное тобою расположение не допускается уставом.
— Ну, мне это безразлично. У тебя действительно только одно это возражение?
Потом мы перешли к более серьезным вопросам. При чтении ее тетради я, пожалуй, больше всего был удивлен тем, насколько все окрашено там иначе, чем у меня. Вещественно оба показания совпадают. Излагаемые события одни и те же. Но в то время, как у меня они остаются плоскими, обыденными, достойными только того беглого упоминания, которое я о них делаю, у Люсьены они приобретают богатство, глубину и даже таинственность, которые вначале смутили меня. Эту разницу можно объяснить разным складом нашего ума и особенно различием нашего прошлого. Когда я встретился с Люсьеной, я не был таким новичком, чтобы с самого начала приписать нашим отношениям характер чего-то необычайного. Я был готов наслаждаться их очарованием, но не уделял им того огромного головокружительного внимания, не впадал в тот вещий транс, на которые способны некоторые души, когда они открывают любовь. (Да и случалось ли это со мной вообще когда-нибудь?) Таким образом, было вполне естественно, что Люсьена заметила целое множество новых перспектив, необычных и волнующих подробностей там, где я находил только освежение моего опыта.
Такое объяснение может быть приемлемо, но оно не вполне удовлетворяет меня. Когда я перечел некоторые страницы тетради во второй или третий раз, я не мог больше видеть в них простую фантасмагорию любви, создавшуюся в голове молодой девушки. Невольно они привлекают и беспокоят меня. Я прихожу к убеждению, что начало этой буржуазной идиллии уже заключало в себе нечто гораздо более значительное, чем то, что я видел в нем; что оно являлось подготовкой, предызображением и зародышем грядущих событий; что большую, чем у меня, чувствительность Люсьены нельзя было ставить ей в заслугу, так как все происходило почти исключительно в ней самой, в тайниках ее внутренней жизни; но что все-таки мне следовало бы почувствовать хотя бы смутное волнение, следов которого нет в написанных мною страницах.