У меня были газеты, но я не хотел сразу же приступить к чтению. Я берег их как средство против скуки и вместо чтения стал глядеть в окно. Пробегавшая мимо меня местность была мне уже знакома, так как вчера мы проезжали здесь, но многих подробностей я не заметил и потому смотрел внимательно. Но мой ум и то, что я видел, находились в состоянии какой-то взаимной неподвижности. Было похоже на то, когда соединяют два вещества, ожидая реакции. Но реакция не наступает. Снова я произнес: «Люсьена!» Но не так, как это делают когда просто думают о ком-нибудь. Я не ограничивался тем, что давал имя образу известного лица. Я призывал; и в моем призыве было уже начало веры в силу этого призыва.
«Люсьена». Когда я произнес еще раз это имя, я глядел на пробегавший пейзаж, и мне показалось, что его вдруг озарил луч света, пронизал какой-то трепет и все в нем ожило. И фабрика, окрашенная охрой, и вилла на холме, и виноградник — все приобрело для меня необыкновенный интерес.
Когда этот эффект исчез, у меня сжалось сердце. Не только все мне стало безразличным, но я почувствовал какую-то неизъяснимую тоску.
Тогда я принялся за газеты. Мне посчастливилось напасть на содержательную и интересную статью. По мере того, как выраженные в ней мысли окружали меня и замыкались вокруг меня кольцом, а я сам углублялся в чтение, умышленно стараясь укрыться в нем, как в густой аллее, ко мне понемногу подходило впечатление моего прежнего одиночества, но не овладевало мной. Оно оставалось на некотором расстоянии. Самое большое, я мог сказать: «Вот каким было прежде состояние твоего ума, которое теперь ускользает от тебя». Что же касается содержания статьи, то между ним и мною было какое-то условное отношение: «Я бы очень этим заинтересовался, если бы…»
После этого я принялся раздумывать. Я сделал усилие, чтобы удивиться и даже встревожиться. Я представлял себе свое положение насколько возможно беспристрастно. Я призывал свои критические способности, свою иронию: «Как? Ты уже дошел до этого менее чем через три недели? Но ведь это унизительно. И опасно. Предавайся супружеским радостям, сколько тебе угодно. Окунись в супружество по горло, если это тебе доставляет удовольствие. Но при условии, что ты будешь способен вновь стать одиноким, мгновенно вернуться по желанию к полному одиночеству. Это была бы даже довольно недурная гимнастика. Но брак схватил тебя, как ревматизм, и ты уже неспособен к одиночеству». И я старался встряхнуться: «Ты далеко не дурак. Ты пожил на свете, знал женщин и увлекался многими из них, что не мешало тебе оставаться одиноким. Разве это купе не напоминает тебе ничего? Припомни, как ты по вечерам возвращался от Барбленэ. Ведь и теперь ты так же одинок, как и тогда. Ты должен снова найти тогдашнее умонастроение, тогдашнюю уютность одиночества. Разве это невозможно? Неужели ты так постарел?»
Я прекрасно понимал, какое это умонастроение, но не мог обрести его. Я кончил тем, что сказал себе, взвешивая слова: «Это ужасно, но это правда. Я не могу больше обходиться без моей жены». При словах «моей жены» точно рожденная ими волна пробежала по моей пояснице и животу и, распространяя по телу зыбь, вроде той, что мы видим на шее голубя, когда он воркует, достигла сердца в форме радости, бодрости, смелости, в форме уверенности — уверенности, прогонявшей от меня всякие сомнения.
Это глубокое движение, всколыхнувшее все мое существо, не было простым желанием моей жены. Не было оно также вызванным моим телом живым ощущением другого тела и его сладости. Это была скорее исходившая из моего нутра уверенность в том, что наша разлука не имеет никакого значения, что мое тело отказывается считаться с нею. Оно знало, что через несколько часов найдет другое тело, соединится с ним и что, может быть, в этот самый момент такое же исполненное уверенности предвидение разливает и по Люсьене такую же волну, когда она, нагнувшись над чемоданами, приводит в порядок наши вещи.
И тотчас же у меня пропало всякое беспокойство, всякое чувство унижения. Быть вот так прикованным к Люсьене — в этом и заключалось мое новое счастье. Я был благодарен своему телу за то, что оно напомнило мне об этом своим любовным порывом. Теперь я гораздо лучше переносил свое одиночество, так как оно было не настоящим. У меня снова появилась охота глядеть на своих спутников. Если по временам я бросал в окно рассеянный взгляд, то лишь потому, что пробегавшая мимо поезда местность не стоила внимания. С увлечением погрузился я в газетную статью. Одна грустная мысль все время пыталась выбиться наружу: «Через несколько недель возникнет вопрос уже не о нескольких часах разлуки. Что ж тогда?» Но я держал ее на расстоянии. Чтобы отогнать ее, я обращался за помощью к своему всегдашнему отвращению беспокоиться о будущем. Это естественное отвращение было укреплено и узаконено изучением теории вероятностей. Даже вероятность смерти для живого существа не бесконечно велика.