— Роза оставила нас! — в ужасе кричал Костя.
Вот когда направление определялось: избирался плач о розе. Перебрав все оттенки горести, тоски и страдания, моление о розе перекочевывало в чисто ритмическую область. Проходили часы, а молящиеся о розе твердили на все лады избранное ими слово. И в конце концов наступал момент, когда потерявшее смысл слово освобождалось и от чувств. Притворяшки уже не помнили и не понимали, кто они, где находятся, что́ рядом с ними, откуда пришли, куда стремятся. Время для них останавливалось, пространство теряло смысл, не было вчера, не было сегодня, были только они сами. Были, потеряв самих себя.
Впрочем, они забавлялись не только словами, вернее, не только отдельными словами. Взяв какой-нибудь простенький сюжет, сказку, анекдотик, притворяшки проделывали с ним удивительные манипуляции, преследуя при этом интересующую их цель.
— Меня возмущает “Красная шапочка”, — заводит Пуф, хитренько поблескивая глазами.
Некоторое время притворяшки молчат, выжидая, кто же первый двинется по пути логической вивисекции. Молчат напряженно и серьезно. Впереди — тайна…
— “Красная шапочка” нехороша, очень нехороша, — соглашается Худо, но его согласие не вносит определенность. Чем и как именно нехороша “Красная шапочка” — вот в чем загвоздка.
— Там все сплошная неправда! — вдруг взрывается Янка.
Теперь игра в перевертыш идет легко, свободно, уверенно.
— А волк там совсем не плохой, — говорит Таня, — просто ему не повезло немножко.
— Конечно, не повезло, его съела “Красная шапочка”. Она в действительности волкоед, ест волков. Разве это хорошо?
— Все было совсем иначе. Волк попал на операционный стол с острым аппендицитом. После операции ему приснился кошмарный сон о “Красной шапочке” и бабушке, которых он якобы съел, и будто бы охотники вскрыли его, чтобы добыть съеденных людей. В действительности же Волк был вегетарианцем и питался опятами, подберезовиками, малиной и кедровыми орешками, которые по сходной цене приобретал у ежей и белочек. И еще Волк разводил розы. Особенно много внимания он уделял одной розе — белой.
Притворяшки замолкали и потихоньку принимались за свое: “О роза! О роза! О роза! Роза! Роза! Нас оставила роза!” И так далее.
Заклятие превращалось в условный рефлекс, становилось наркотиком. Сон наяву. Достаточно было назвать знак — и притворяшки обретали странное единение в пустых и гулких словах.
— Как это происходит, рассказать все же нельзя, — сказала Люся, провожая Виктора. — Надо самому все попробовать, самому.
— Попробую, — улыбнулся Виктор. Как-то неожиданно для себя он наклонился и поцеловал девушку.
Та рванулась ему навстречу, но вдруг отпрянула назад.
— Нет, нет! — испуганно выдохнула она и вытолкнула Виктора из коридора. Дверь звонко щелкнула замком.
— Попробую! — сказал он громко, решительно шагая к автобусной остановке.
12
Высадив Таню возле большого и плоского здания института, своим желтым цветом напоминавшего больницу, Худо направился в один из отдаленных районов города. Машина выехала из центра. Вместо запруженных народом улиц навстречу понеслись тихие, безлюдные переулки. Архитектура менялась от зданий старинных — к однотипным постройкам. Худо уверенно рулил в сложном транспортном сплетении, разыскивая знакомый адрес. Наконец нашел то, что искал. Узкий и высокий шестнадцатиэтажный блок на пустыре всматривался множеством своих фасеточных глаз-окон в окружавшую его тьму зимней ночи. Район только начинали застраивать, и почему-то первым в поле вырос этот большой современный дом. “Кто бы подумал, — размышлял Худо, поднимаясь на лифте, — что здесь образовалась такая архаическая нора”.
Он уверенно сыграл на мелодичном звонке-колокольчике шифрованную мелодию, но ему долго не открывали. Как всегда, Есич не торопился. Большой глазок посередине двери то темнел, то вспыхивал — видно, Есич несколько раз прижимался к нему слепнущим глазом, выверяя личность посетителя. Наконец дверь приоткрылась, натянув цепочку. В щели показалось восковое лицо брата Есича. Он пошевелил бескровными губами, вопросил:
— Олег? Брат Олег?
— Брат, брат! — Худо сердито дернул ручку.
После этого цепочка была снята, дверь открылась пошире, однако не до конца, а ровно настолько, чтобы Худо мог боком войти в квартиру. Как только Олег протиснулся, Есич тотчас наложил на дверь все великолепие сверкающих и клацающих запоров. Он отступил на шаг от Олега, сложил на животике ручки и внимательным, бесцветным взглядом уперся в руководителя притворяшек. Худо всегда раздражала церемония проникновения и квартиру Есича, поэтому раздевался он яростно: срывал с себя шарф, куртку, перчатки.
— Кара у себя?
— Брат Кара сейчас занят, у него посетители. Голос у Есича такой же незаметный, как и он сам.
Без обертона, без эмоциональной окраски, без всякого настроения. Мертвый покой в его голосе.
“Мухомор ты старый!” — сердито подумал Худо. Он не любил Есича давно, с первых дней знакомства. Да и как любить этого старого, хотя и не толстого, но порядком оплывшего, сильно облысевшего мужчину с редкими полосами серого цвета, не седыми и не черными, а какими-то пепельными струйками, пересекающими глянцевитую плешь! Внешность у Есича настолько невыразительна, что Худо считал его человеком без лица. Единственная его примечательность — косоворотка темно-серого цвета, опоясанная по низу арбузного животика тоненьким пояском выделки тридцатых годов. Есич был пропитан смиренностью и этим свойством своим постоянно злил художника. Олег подозревал, что за его показным смирением кроется много разных скверностей.
— Брат Олег будто бы не в духе сегодня? — тихонько заметил Есич.
— Не в духе, не в духе! — сердито ответил художник и заметался по коридору.
Есич ровно мигнул мертвым глазом, и по всему было видно, что ему наплевать на настроение Олега. Тем не менее он произнес:
— Прошу пожаловать ко мне, — и сделал приглашающий жест вялой, бескостной рукой.
Брезгливо поморщившись, художник двинулся за старим сектантом. Квартира принадлежала Есичу, и, только когда приезжал Кара, хозяин перебирался в спальню своей сестры, недавно умершей от тяжелой болезни. В глаза Олегу бросилась огромная деревянная кровать со множеством подушек и пуховиков, накрытая тюлевой накидкой. Посреди комнаты стоял столик под вишневой бархатной скатертью. У окна ютилась старая швейная машина “Зингер”, а в углу — этажерка с журналами дореволюционного издания. Там разместились “Благовестники”, “Нивы” и книги религиозного содержания. Есич пропел:
— Не желает ли брат Олег совершить омовение с дороги?
Олег обрадовался: ему захотелось пойти и умыться. День, проведенный в автомашине, давал себя знать.
Он долго и с удовольствием плескался в ванной. Мыл руки, лицо, шею. Вытерся жестким ячеистым вафельным полотенцем. Когда вернулся в комнату Есича, на столе уже разместилось соответствующее угощение: чай, сахар, шанежки, церковное вино. Увидев румяные, душистые булочки, которые пек сам Есич, художник удовлетворенно причмокнул: за время общения с притворяшками он порядком проголодался — там только говорили, а есть не давали. Он охотно подсел поплотнее к столу и уже приготовился было вкусить благ мирских, как Есич напомнил:
— Поначалу приобщимся к слову истины, а потом уж…
— Ах, да! Мечешься в этом окаянном мире, все забываешь.
Худо сложил руки, а Есич принес откуда-то толстенную Библию и стал читать, в общем-то, известные и приевшиеся уже художнику тексты:
— “…Когда глашатай громко воскликнул: “Объявляется вам, всем народам, имена и языки, в то время, как услышите звук трубы, сирены, цитры, цевницы, гусли и симфонии и всяких музыкальных орудий, подите и поклонитесь золотому истукану, который поставил царь Навуходоносор. А кто не пойдет и не поклонится, тотчас будет брошен в печь, раскаленную огнем…”
“Вот ведь иезуит, садист, так он мне всю Библию прочешет!” — думал Худо.
Есич замолчал и хитренько глянул на Худо. Тот сглотнул слюну. Есич продолжал: