Время важно. Нет у Кары времени: там докопались уже до того дела, и клубочек теперь пойдет разматываться к самому началу. То есть к концу. И так конец, и сяк конец. Выходит, как ни крути, итог один. А потому нужно сделать его поярче.
Ох, тошно Каре, тошно! Всех к черту. Всех, всегда и всюду. Только так.
Тянут грехи по жизни, точно жилы на барабан мотают. Какая нечистая сила сподобила его родиться именно таким? Разве он виноват?
Засунули в грязную темную щель. Жизнь называется! Ложь все это. Ложь. Но пусть лжецы поостерегутся: ему, Каре, себя не жалко. Пусть тысячу раз подумают, прежде чем соваться в его дела. Миллионы раз пусть думают. Пусть.
Идет машина, погромыхиваег. За рулем — Худо с остекленелыми глазами. Обветренными, потрескавшимися губами что-то пришептывает. Если вслушаться — дорожные знаки считывает. До поворота триста метров. Уклон. Переезд со шлагбаумом. Осторожно — дети.
Не в себе парень. Еще не тронулся, но уже вполне к этому готов.
Рядом с ним сидит Кара, но вперед не смотрит, полуобернулся в неестественной позе, по-своему, по-змеиному, и над задним сиденьем завис. Тяжело висит, медленно покачиваясь. Молчит, но лучше б говорил. В молчании Кара невыносим.
Это полной мерой ощущает Костя-йог. Он скривился и прижался лицом к заиндевелому стеклу, бесмысленно вглядывается в монотонный зимний пейзаж. И ничего вокруг не видит толком.
Никто в этой машине природой не интересуется. Маримонда и Пуф сейчас вполне равнодушны к окружающему миру, их головы безвольно мотаются в такт толчкам. Приоткрыты их рты, смежены веки. Они спят, им грезятся больные сны. Видя, что Костя уклоняется от общения, Кара поворачивается, останавливает клейкий взгляд на расплывшемся профиле Худо. Но и бывший художник бесчувствен к гипнотическим взорам Кары, он безукоризненно ведет машину, ему нельзя пропустить ни одного знака, он весь в биении мотора, поворотах руля, вращении колес. Он не человек, он часть этой машины.
Хмурится Кара, тяжелеет, уходит в себя. Зол Кара, зол. Слепая ненависть к спутникам вдруг проникает в больной его мозг. Временами Кара испытывает приступы затмения, мысли сбиваются, думается невпопад.
Притворяшки — разве это материал для легенды? Какие из них апостолы? Почти не люди, мразь, отбросы. Ну да, им, может быть, больно, но и скотине больно, она ревет, чуя конец, когда ведут на заклание. Кто к тому реву прислушивался? Бог? Люди?.
Однако и притворяшки могут сопротивление оказать. Побег не очень гладко прошел. Этого Пуфа почти силком пришлось уводить. Может, зря, а может, не зря. Чем больше, тем лучше, — дальше полыхнет. Не личность важна, а цифра. В цифре большое значение. А сопротивление преодолевать надо. С самого начала давить, на корню. Чтобы всякий дух самостоятельности, как дурную воду из тела, выжать. Нужно тряхнуть компанию, пусть почувствуют остроту момента…
— Привал, братья, привал! — рявкнул Кара, и спящие стали приходить в себя. Стонали, потягивались.
Худо свернул в лес. Машина вильнула, завалилась, мотор заглох.
— Осторожней, — Кара весь внимание и напряжение, — а то снова сядем, как прошлый раз.
Мужчины медленно выгрузились. Мари осталась в машине, она никак не могла очнуться от забытья.
— Не трогай — ее, — Худо придержал руку Пуфа. — Пусть спит, сама очнется.
Выбрались, выползли черные тараканы на розовом утреннем снегу. Пуф запрыгал от багажника к полянке, где на поваленной березе безучастно присел Худо. Костя молча помогал Пуфу, разжег бензин, намял снега в чайник, закрыл огонь от несильного морозного ветра. Кара, грузно проседая в снег, ушел в сторону и застыл неподвижной темной кляксой. Шептал что-то, сложив руки, и кланялся. Молился в одиночестве.
Костя поставил на огонь большой алюминиевый чайник, напоминавший шлем. Горлышко заткнули пробкой, и скоро она засвистела пронзительно, высоко и дико, по-лесному. Чай был готов.
Чаепитие проходило в молчании. Никто никому ничего, кроме “дай”, “налей”, “возьми”, “горячо”. Кружки держали в ладонях, грея озябшие руки. Над плиткой поднимался теплый влажный пар. В него опускали лица, нежились в тепле.
Кара резанул косым взглядом притворяшек, сказал:
— Жадно едим, неблагочестиво, мало у нас нужной солидности. Не приучены, не привыкли. Ну, ничего, доедем — займемся образованием.
— А когда доедем? — вскинулся Костя. — Надоело тащиться. Лучше б поездом.
— Или самолетом — еще быстрее, — заметил Пуф. Кара хватанул мощный глоток, только стальные зубы клацнули о край алюминиевой кружки.
— Отвыкайте! — Резко выдохнул клуб пара. — И без того нарушение. Надо бы в те места пешком идти, а мы на этой сковородке гремучей катим. Но ничего, господь сподобит и до лошадей добраться. А лошадь — дело чистое.
Все помолчали, осваивая услышанное. Вдруг задергался Худо. Нервно потряс головой без шапки, на волосах взметнулись снежинки.
— Надоело! — завизжал он. — По шести часов за рулем. Мари больше часа-полутора не тянет. И вообще, куда мы едем? Никто не знает, один брат Кара знает, а нам не говорит. Может, все же мы когда-нибудь, как он изволит выражаться, сподобимся этой высокой чести и узнаем конечный пункт назначения, а?
Говорил, но в сторону Кары не смотрел. Перед собой глядел на зеленую туристическую плитку, на оплывший кругом нее мокрый желтый снег. Пуф только хмыкнул, а Костя внимательно посмотрел на спорящих. Кара поплотнее ухватил кружку, точно гранату бросить собрался.
— Конечно, — сказал он, — устали. И ты, брат Олег, устал. Как-никак, ты у нас главный водитель, возчик по святым местам. Все правильно.
Кара сделал паузу и вдруг сорвался на крик:
— Но почему, почему устал, спрашивается! Неужто от баранки? Да ты ее по двенадцать часов вертел, когда в Крым да на Кавказ мотал, и не уставал. А сейчас — на тебе! С чего бы такие перемены? А с простого — совесть нечиста! Совесть тебя, брат Олег, мучает, передыху тебе не дает, вот причина твоей усталости! Отсюда злоба твоя и истерика — душа твоя кричит, не ты кричишь.
Пуф и Костя вытаращились на проповедника, а Худо, и без того бледный, побледнел еще сильнее, страшнее, воткнул кружку у ног в снег и тихо спросил:
— С чего бы это меня совесть больше других мучила?
Голос у него стал ломкий, как стекло, сейчас рассыплется на маленькие осколочки, не соберешь.
— А с того, — так же тихо и страшно ответил Кара, — что ты Людмилу безответную убил, так же, как и… ты забыл?!
— Я?
— Да, ты. Ты. Ты! Твоя идея — Людмилина смерть! Специалист по девочкам! Ты все новогодние фокусы придумал. Ты!
Кара вскочил на ноги, обличающий узловатый палец воткнулся в Олега.
Худо встал, помертвелый, растерянный.
— Какая идея? О чем речь…
— Бейте его! — заорал Кара. — Он Людмилин убийца!
С этими словами он кинулся к художнику.
Заплетаясь в длинных полах черного пальто, Пуф подскочил, чтобы разнять дерущихся, но Олег плохо понял его намерение. Он ткнул кулаком в лицо Пуфа и в ответ получил два коротких сногсшибательных удара. Рассерженный Пуф поддел носком лежавшего в снегу Олега, и выглядело это началом избиения. В драку фурией ворвалась проснувшаяся Маримонда. Она, оказывается, слышала каждое слово.
— Вот тебе! Вот! За Люську! За меня! — бормотала женщина, неуклюже пиная ком снега, в который мгновенно обратился Худо. К ней, злобно сопя, присоединился Кара. Он по-старчески суетливо топтал ногами художника.
Костя отбросил кружку в сторону, перелил кипяток из чайника в походный котелок и выплеснул дымящуюся жидкость на сражавшихся.
Вой и визг прокатились по тайге. Все отпрянули от Олега, охая, ругаясь, растирая обожженные места. А отпрянув, осознали себя и устыдились.
Пошел снег. Он падал лениво и медленно. Тишина в лесу стояла полная, окончательная. Путешественники стали собираться. Удивительно, но вспышка их ярости так же немедленно иссякла, как и возникла. Худо выбрался из сугроба, отряхнулся, ощупал себя и, прихрамывая, пошел к машине. Маримонда помогла остальным сложить нехитрый инвентарь и посуду в багажник. Кара забрался на переднее сиденье, вновь уткнулся в Библию. Не вышел он и тогда, когда они толкали машину к шоссе.