Притворяшки покраснели. Во всяком случае, Костя ощутил жар на своих щеках и возле ушей. Пуф порозовел, глазки заблестели. Мари опустила голову.
— Бог любит, когда его отрицают, — сердито отмахнулся Кара.
Но паренек тут же его перебил:
— Он вам лично об этом сообщил?
В зале хохотнули. Костя увидел еще одного слушателя, пробирающегося к эстраде. Этот, видно, шел на подмогу первому критику. Выражение его лица ничего хорошего не сулило для проповедника. Кара сделал знак Худо и Пуфу. Те поняли и стали выбираться из зала, готовить машину к отбытию.
“А запах здесь отличный, — вдруг подумалось Косте, — стружки, смола, древесина. Хвоей пахнет”.
— Ерунда какая-то получается, — оттесняя проповедника на задний план, сказал новый оратор, рыжий могучий мужик в черном полушубке. — По телевизору, по радио, в газетах пишут, что бога нет. Наука доказала это. В космосе его нет, на Луне нет и на звездах тоже нет. Нигде нет. А товарищ утверждает — есть. Смеется он, что ли, над нами?
По залу прокатился враждебный шумок. Кара попытался овладеть вниманием, но раздражение помешало ему найти удачную форму.
— Читать и слушать надо умеючи! — выкрикнул он. — Одно пишется в строчках, а другое — между строк. Понимать надо! От того, что у тебя два глаза и два уха, еще ничего не значит! У собаки тоже глаза и уши есть!
— Ого! — удивились лесорубы.
И пошло. Кара заупрямился, понес обидную для слушателей околесицу. Но его уже не слушали.
— Святой отец! — кричали из зала. — Сотвори чудо, чтобы лучше проповедь доходила!
Потеряв над собой контроль, Кара делал ошибку за ошибкой. Впал в бешенство, скрежетал зубами. Проклял своих слушателей и детей их до четвертого колена. Предал анафеме весь леспромхоз, вызвав в зале общий радостный смех.
Видя такой крутой поворот дела, Костя решил удалиться из зала, бросив беснующегося проповедника тонуть под градом насмешек. Только Маримонда верноподданно защищала его.
— Замолчите! — кричала она. — Как не стыдно! Перед вами старый человек.
— Ежели ты старый, — рассудительно отвечали ей, — то не делай молодых глупостей. А коли глупишь, то и получай по заслугам!
Притворяшки забились в машину, но мотор застыл и, как назло, не заводился. Проклиная всё и вся, Худо ползал под “Москвичом” с огромным факелом из пакли. Наконец послышался гриппозный кашель, машина затряслась мелкой нетерпеливой дрожью.
Двери сарая взвизгнули, из них вылетел темный клубок, который тотчас распался, обнаружив в центре своем гневного Кару. Спиной отступал проповедник к машине, открещиваясь от наседавших молодцов.
— Тю! — кричали лесорубы. — Сотвори чудо, отче!
Маримонда и Кара втиснулись в автомобиль, Худо резко дал газ, и, конечно же, мотор снова заглох. Набежавшие работяги загалдели, засвистели, принялись раскачивать машину, норовя перевернуть ее в темную канаву, покрытую узорным ледком. В стеклах мелькали красные, опаленные морозом щеки, вислоухие ушанки, веселые блестящие глаза.
Неизвестно, чем бы кончилось изгнание притворяшек, не появись человек в белых бурках. Он что-то сказал негромко, но основательно, и толпа сразу рассыпалась. Даже заводила в полушубке отстал, помахивая издали здоровенным кулаком. “Москвич” пополз по разъезженной дороге, цепляя днищем обледенелые комья снега. Густой черный шлейф дыма натужно волочился за машиной.
Притворяшки сидели молча, съежившись и нахохлившись. Побитые бездомные собаки, у которых нет сил для лая. Только Кара ярился:
— Алкоголики! Пьяницы проклятые! Безбожники, не будет вам счастья ни в труде, ни в личной жизни! Деньги, что на сберкнижках, заработанные вами в поту, прахом пойдут! В болезнях изойдете в геенну!
— Олег, останови машину! — вдруг сказал Костя. Худо повернулся, посмотрел на него, затормозил.
Костя вытянул из свалки вещей свой маленький плоский чемоданчик, выбрался наружу, просунул голову в дверцу:
— Я ухожу. Лесорубы подкинут до станции. Кто со мной?
Он оставил щель, через нее потянуло холодом. На фоне темного леса лицо его слабо белело. Долгие звенящие секунды.
— Закрой, а то дует, — сказала Маримонда. Пуф хлопнул дверцей.
— Поехали.
Пуф оглянулся. Тонкая фигурка Кости-йога медленно уменьшалась. Махнет ли рукой на прощанье?
Нет, это ветки колышутся. Ветки темного черного леса, через которые пробиваются желтые огни поселка. Костя ушел к тем огням, а притворяшки двинулись дальше по накатанной зимней дороге.
“Не получилось у Кости сражение с черным наставником, — размышлял Пуф. — Замахнулся, но не ударил. Может быть, выдержки не хватило. Или вспомнил о трансе своем злополучном, не состоявшемся. Понял, что с Карой очень просто последний покой потерять, рассчитывать на благолепие здесь не приходится. Ушел, как песню оборвал. Махнул рукой, — мол, ну вас, — и отвалил. Что ж, и так тоже можно. Но нам торопиться некуда. Мы еще погодим, погодим. Нам еще во многом предстоит разобраться. Не к спеху”.
Пуф поглубже утвердился на сиденье. Без Кости посвободней стало. Мари дремала, свернувшись калачиком. На щеках ее в темноте поблескивали следы высохших слез. Кара одеревенел впереди, бормотал что-то про себя. Молился или ругался. У него это как-то совпадало и по тембру и по смыслу. Он к богу и людям с одной руганью обращался.
А Худо истово рулит. Похоже, в своем водительском труде обрел разновидность некоего самобичевания. Интересно.
Пуфу все интересно. А больше всего — куда заведет их дорога. Куда вырулят смятенные души притворяшек, в какие дебри их занесет, на какие горные выси поднимет? И поднимет ли?
18
Эти дни были для Маши сном наяву. С того момента, как она выбежала из дому, оставив письмо к матери и хлопнув крашеной дверью своей коммунальной квартиры, сознание ее не прояснилось. Мир вокруг потерял признаки реальности, ни в чем не было окончательной достоверности. Действительность отступила от молодой женщины и ощущалась как мало связный, не слишком волнующий сон. Там, во сне, шел снег, вихрилась ледяная позёмка, вышагивали черные деревья-великаны, мелькали незнакомые человечки. Но все это не вызывало доверия в ее душе. Как-то не так все было, нельзя было этому верить.
Однажды они приехали в маленький город. Маша никогда не спрашивала названий тех мест, где Худо останавливал “Москвич”. Ни к чему ей было, да и запоминать не хотелось, “замусоривать память”, как она говорила. Не спросила названия города она и на этот раз, но он поразил ее. Собственно, не город, а то, как она увидела его розовым зимним утром. Домишки вросли в снег, на лиловых железных крышах переливались самоцветы. Почему-то сразу поехали на рынок, и там ощущение сказочности укрепилось. По-оперному выглядели длинные деревянные стойки с товарами и румяные бабы за ними. Морозный иней опушил платки; казалось, все торговки в кокошниках, глаза блестели от холода, слова звучали звонко, точно потрескивал лед. Примороженные свиные тушки выглядели бутафорией. И разговор шел неестественно веселый, случайный.
Слушая, как Пуф кокетничает с веселой колхозницей, Маша подумала:
“Я умру”.
Подумала, как сказала вслух — громко, явственно. Или кто-то произнес эти слова за нее? Заиндевелый рынок, чайная в сизо-зеленом домике, встающее слепое солнце показались ей декорациями к неведомой пьесе.
Когда-нибудь, может быть — сейчас, пьеса кончится, придется встать и уйти. В финале — смерть.
“Они не притворяшки, — решила про себя Маша, — они колобки. Катятся, катятся навстречу… чему? Ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня?”
Маша напряглась и поняла: она ждет смерти. Нет, было не страшно, лишь одно удивление — неужели именно теперь?
Солнце поднялось повыше, и город порозовел. Настоящее цветное зимнее утро. Но Маша твердо знала — это обман. Там, за переливом искр на снегу, за блеском взглядов, за улыбками, за твердостью, теплом и жизнью, расположилась необъятная черная пустота. Она-то и есть главная, потому что ее много и всё в конце концов в нее попадает. Все. В том числе, она, Маша.
В присутствии Маши часто говорили о смерти. Потом она ее увидела. Смерть дочери оглушила ее. Горе было огромным и глубоким.