Виктор ухмыльнулся. “Сестрички”! Видимо, они с Худо не в счет. Маримонда говорила протяжно, плавно, с выражением, внимательно прислушиваясь к себе.
— С самого начала странная деталь: я заснула, но мне приснилось, будто я проснулась. Я скользнула вдоль трех вершин. Явь — сон — явь, но вторая явь, будучи всего лишь вторым глубоким сном, создавала впечатление четкого бодрствования. Будто я заснула у себя на тахте, а проснулась в другом месте, просто потому, что прошло много времени и я уже не живу здесь, а живу где-то там, где я и проснулась. Разбудил меня какой-то сон. Кажется, этим сном была главная моя настоящая жизнь. Но во втором сне она выглядела всего лишь вторым сном.
Маримонда глубоко затянулась сигаретой, и без того худые щеки ее ввалились, обтягивая кожу на висках и лбу. У нее был странный, немигающий, как говорят, фиксирующий взгляд. Виктору при всей отчужденности этого взгляда манера хозяйки рассматривать гостя казалась неприличной. В то же время его не покидало ощущение явно затянувшегося розыгрыша. Чушь какая-то: второй сон первой яви. Юноша присмотрелся к Тане и Худо. Но они ничего — молча, внимательно слушали. Тогда и он начал слушать.
— Два главных чувства при пробуждении — нетерпение и досада. Нужно что-то делать, поступать как-то — и досада на неопределенность. Чего-то не хватает, а что-то присутствует в избытке. Дополнительное ощущение: я очень большая, громадная, великанша, даже больше. Сама себя не могу обозреть. Я открыла глаза и увидела мир. Какой это был необычный, сказочный мир! Вы же знаете, сны у меня всегда цветные.
— Широкоформатные и многосерийные, — улыбчиво поддакнула Таня.
Худо хмуро взглянул на нее.
— Именно, — ничуть не обиделась, а с какой-то восхищенной готовностью подхватила Маримонда. — Но я не только вижу сон, я участвую в нем, он вокруг меня, впереди и сзади. В этом сне я сначала увидела небо. Розовое небо и голубые облака. На этом небе все было сразу — и солнце, и луна, и звезды. И глубокие черно-синие полосы ночи. Я проснулась в нетерпении и озабоченности. Встала и пошла, все время глядя на небо. Его было так много, оно было везде. А земли было мало, она тянулась узенькой полоской, будто я шла по краю обрыва. Я пришла к морю. Оно было светлым, точно разбавленное молоко, а на берегу лежал переливающийся черный песок. Черный песок, вы можете себе это представить? Он отливал зеленым и лиловым, как пятна бензина на мокром асфальте. Я играла черным песком, смешивала его с водой и лепила домики, игрушки и фигурки. Я слепила множество крестообразных фигур — женских, мужских, больших и маленьких. Они ожили, зашевелились, начали бегать в домики, веселиться и прыгать. Я смотрела на них, и меня не оставляла тревога. Что-то должно было произойти. Я ждала, и оно произошло. Человечки росли все больше и больше, а я уменьшалась. Я уже не возвышалась над берегом моря. Вскоре я была такой же маленькой, как и мои создания. И тогда они набросились на меня, стали тянуть в разные стороны. Они дразнили меня и пинали, кусали, мучили. Было не так больно, как обидно. А потом пришла боль. Они что-то оторвали от меня. Я не поняла, что именно. Но вдруг я закричала. И тогда я увидела их лица: раньше я не различала их, очень уж они мелькали и суетились. Но боль поставила все на место, раскрыла мне глаза.
Маримонда снова медленно затянулась, выпустила дым из сжатых губ. Все ждали.
— Я узнала их, — повторила она, — то были вы, ребята. Ты, Худо, Танька, Пуф, йог, — одним словом, все наши. Но было и одно мне незнакомое лицо. Теперь я знаю, кто это.
Маримонда печально взглянула на Виктора. Он ждал, что сейчас этой маленькой лживой женщине всыпят по первое число. По крайней мере, поднимут на смех. Но ничего подобного, гости промолчали.
После долгого молчания Худо произнес:
— По-моему, это фрейдистский сон, и символика его очевидна. А твоя игра с песком — это подавленная тяга к рисованию. Тебе не удалось стать художницей, Мари, сейчас ты даже забросила самодеятельность. Подавленное желание проникает сквозь запрет в твой сон, и происходит одновременно сложное переплетение с материнским инстинктом. Акт творения человечков из песка перебрасывает тебя к твоей умершей дочке. И тут же проявляется Эдипов комплекс — ты вспоминаешь, как боялась своей дочери, ее болезненных желаний и поступков. Ее претензии были множественны и раздирали тебя, и память о них делает воспоминания особенно болезненными. Элементарная символика: родное — больное. Все подавленные желания ходят в одной связке, понимаешь? Недаром Фрейд определил для них общее место, названное подсознанием или ОНО. Там все и собирается. И если одно выходит оттуда, то и другое за ним тянется.