— Юрген? — удивленно произнес отец.
— Он самый. Красивей тебя был и на выдумки горазд.
— Знаю, знаю. Ветрогон!
— По молодости разве понимаешь? Нравился он мне. А родители все отговаривали — Юрген, мол, перекати-поле, никто ни роду, ни племени его не знает. Нынче здесь, завтра там. Авот, мол, тот другое дело. Все говорят — человек порядочный. За таким мужем всегда сыта будешь. Вот так и случилось — то ли родительский совет, то ли верность твоя неколебимая, то ли беспечность Юргена — а может, все вместе — только мысли мои все чаще стали к тебе обращаться, все о тебе думала, пока сама не заметила. И вот как-то по весне, черемуха уж зацвела, была я воскресным утром у родителей в Межсаргах и слышу вдруг, как зазвенел лес — идет кто-то, песню поет. А уж как славно ты пел тогда! У меня точно пелена с глаз упала: до чего, думаю, пригож и хорош должен быть человек, который так поет. И нет на всем белом свете лучшего. Вот тогда и решила: пойду за тебя.
Аннеле захныкала. Незнакомые слова обрушились на нее тяжкой ношей, от которой как-то надо было освободиться.
Мать умолкла, словно спохватилась — может, и вправду неладно так говорить при детях? Отец пересадил девочку к себе на колени.
— Что плачешь, дочка? Мы ведь все вместе. Живы-здоровы. И вся жизнь у нас впереди. Все уладится с божьей помощью.
Глаза его лучились, он наклонился и поцеловал дочку. А потом и мать поцеловала и крепко прижала к себе. Неслыханное, невиданное, небывалое чудо в жизни Аннеле!
С порога хозяйской избы бабушка звала отца. Бегом избежал он на горку, послушный, как ребенок. А мать не шевельнулась. Казалось, она далеко-далеко отсюда, наедине со своими мыслями.
— А что вы делали в Упесмуйже? — спросила Аннеле.
— Где? В Упесмуйже? Отец был там старшим работником, я по дому помогала. Я ведь тоже молодой ушла из отчего дома — какой у лесника достаток, да если еще детей мал мала меньше. В Упесмуйже только и пришлось мне батрачить. Господа людьми оказались, не то, что другие немцы, и работа у меня спорилась. Потому и жаловаться не на что было. Не очень-то хотели нас отпускать, хотя на свадьбу нашу смотрели милостиво. Но отец думал, что в Айзприедах мне легче будет, чем в имении. И в Айзприедах неплохо было. Молодому везде ладно. Но уж как несладко с места насиженного подниматься — только обживешься, обвыкнешь, пора расставаться. Трудно было уходить из Айзприедов, где после свадьбы жили, где дети родились, а уж отсюда и того горше.
— А почему отец ушел из Айзприедов?
— А вот почему. Не может отец жить, затаив зло. С Айзприедом, свояком своим, мужем сестры, они ладили. Отцу, когда нанимался, выделили кусок земли, которую он сам и поднял, и обработал. А когда? Вечерами да ополдень, от сна время урывая. И с каждым годом отцовская пашня все щедрее становилась. И позарился на нее другой. Пришел в Айзприеды брат хозяина. Подумал, видно, что отцу лучшая земля досталась, та, что ему причитается, как ближайшему родичу. Нашептывал Айзприеду, пока тот не отдал. Отец не захотел смириться с этим. Вот и ушел.
И в Каменах чуть не то самое приключилось. По уговору, мог отец засеять пуру пшеницы на лучшей земле, но Каменис обманул его и выделил самую плохую землицу, так что летом костру только и накосили. Не мог отец простить такое брату и на другой год не остался, даром, что Каменис с утра до вечера вокруг ходил, уговаривал, невесть что обещал, увидев, какой отец работник. Но не верил отец ему больше.
С пригорка спускался отец, и мать смолкла. На этом и закончился разговор.
Аннеле шла медленно-медленно — тяжелая ноша досталась ей нынче. Казалось даже, что за этот час созрело в ней все, что исподволь копилось четыре года, проведенные в Авотах. Разговор родителей она восприняла не только как пересказ чего-то происходившего или происходящего, но ощутила и свою причастность к тому, что происходит, ощутила свою связь с чем-то глубоким, неосознанным. И хоть больно было покидать Авоты, горько и обидно за отца с матерью, которым выпала в жизни нелегкая доля, неведомая сила помогала смело идти навстречу чему-то смутному, далекому, вселяла уверенность в то, что удастся преодолеть в жизни любую преграду.
Почти все работники собирались уходить в Юрьев день из Авотов, каждый в свою сторону. Дядя решил больше не нанимать батраков, обремененных семьей, и подрядил только парней и девушек. Карлина и Ингус подались в соседнюю волость. Старой Анюс работу в имении давать перестали, и она перебралась к своей дочери. Зангус со своими ушел еще в прошлом году. Слово свое дядя сдержал. На пасху привез из Елгавы Лизиню.