Ноги несут Аннеле в неведомые края, где она никогда еще не бывала. За хлев, за сад, ну и что с того! Вот и рига позади. Волнуется под ветром молодая рожь, течет, словно зеленая река. Пусть себе течет. Аннеле не до нее — бежать надо.
Но вдруг, откуда ни возьмись, на пути — огромная-преогромная яма. Дальше и ступить некуда. Невольно остановишься.
А что там такое блестит, в самой-самой глубине? Надо посмотреть.
Аннеле ложится на живот и на подушке вязкой глины скользит вниз.
А тут что? А тут коричневая вода, посредине опрокинутая бочка, а на самом ее краю зеленая лягушка. Блестит на солнце и квакает:
— Доброе утро, Аннеле!
Но Аннеле молчит, думает, знакома ли она с лягушкой.
Ей кажется, что знакома. Она опускается на колени на свою глиняную подушку и жалобно тянет:
— Пальчик болит.
— Зеленая трава, зеленая трава, — выпускает лягушка через одну надутую ноздрю.
Аннеле поворачивает голову. Где?
И правда. Самый край ямы оторочен мягкой, бархатистой травой. Вот бы потрогать, но Аннеле еще раз горько вздыхает:
— Очень болит.
— Белые березы, белые березы, — выпускает лягушка через другую ноздрю.
Аннеле запрокидывает голову.
Да, вот она стоит, большая береза, единственной ногой чуть ли не в яме, а за ней еще много таких, не сосчитать.
А первая береза поднялась в самое поднебесье, так что и вершины не видно, сколько ни смотри. Как же так, надо пойти поискать, где она кончается.
Но край ямы наверх не пускает. Куда ногу ни поставь, всюду глиняные подушки, и, весело кувыркаясь, скользят они вниз вместе с Аннеле.
— Никак, — жалуется Аннеле лягушке.
— Зеленая трава, зеленая трава, — поучает лягушка.
Да, если за зеленую траву держаться, то получается, тогда совсем иное дело.
Трава-мурава протягивает пучок то одной руке, то другой, а то обеим сразу, чтобы было за что ухватиться, и вот Аннеле уже наверху.
— Береза, береза, где твоя верхушка? — высматривает Аннеле, бегая вокруг дерева. А верхушки нет как нет.
— Какая ты большая, больше, чем рига в Калтынях, — удивляется Аннеле.
— Что мне калтыньская рига! За пазухой спрячется! — выхваляется береза.
— Теплая, теплая у тебя одежка.
Аннеле прижимается щекой к белой бересте. Теплая. Ласкает, гладит, целует ее.
Кружево свисающих ветвей касается щеки Аннеле, словно легкая, душистая волна.
— Какие длинные-длинные волосы, — дивится Аннеле, сравнивая толстую косу ветвей со своими белыми завитушками, торчащими из-под желтого платка, словно мышиные хвостики.
— А у меня не такие длинные.
— Вырастут, вырастут! — успокаивает береза.
— Где же твой голос? — ищет Аннеле, запрокидывая голову.
— Ищи, ищи!
Где же ему быть, как не в тех зеленых кудрях, не в той синей-синей выси. Там примостился он, на самом верху, сидит и крыльями машет.
— У-у! — смело выкликает Аннеле и снова припадает к березе, пытаясь обнять ее своими маленькими ручонками.
Не получается.
— Толстая-толстая.
— Все толстые, все добрые, — раздается певучий голос на самой вершине.
Да, все добрые. Вон они стоят. Много их. Пересчитает-ка их Аннеле: раз, два, пять; раз, два, пять!
Одни сочтешь, другие появляются, эти сочтешь, новые тут как тут. Раз, два, пять; раз, два, пять!
Аннеле идет, не торопится, Аннеле бегом бегает: эта белая, эта белая. Все, как одна, одна, как все: раз, два, пять!
Вот уж много сосчитано их, и тогда березы начинают прятаться. Одна спрячется, вторая; но тут появляется целая вереница других, низких, приземистых, до самых пят укрытых толстыми зелеными зипунами. Стоят плотно-плотно. Нигде не проберешься.
Аннеле оробела, а остановиться не может. Но как подошла к этим раскорякам, так земля под ногами закачалась; сделала еще шаг — нога утонула, словно в подушке. Постола наполнилась водой, как корытце, ой! Ледяной холод пронизал до костей.
Аннеле приставила вторую ногу — и та промокла. Теперь два корытца. Пузырясь, коричневая струйка поднимается над шнуром, достает до косточек. Все выше и выше.
Ой! Что это? Не шевельнуться. Словно она замурована. Нехорошо это. Недобрые раскоряки. «Чмок, чмок», — раздается в чаще.
Ой! Аннеле оглянулась. Все березы остались позади. А что они могут сделать? Ведь и они замурованы. Но они добрые.