Но тут дверь, за которой скрылся слуга, наконец растворилась и Самуила ввели в гостиную.
Олимпия сидела в кресле у огня, а Гамба — верхом на стуле.
Самуил отвесил низкий поклон. Олимпия, не вставая с места, суровая, холодная, слегка удивленная, молчаливым жестом предложила ему сесть.
— Сударь, — произнесла она, — вы полагаете, что можете сообщить мне что-либо важное?
— В высшей степени важное, сударыня.
— Что ж, я вас слушаю.
Самуил бросил взгляд на Гамбу.
— Тысячу раз прошу прощения, сударыня, но то, что я должен вам сказать, может быть сказано только наедине.
— Гамба мой брат, — отрезала Олимпия, — и у меня нет от него секретов.
— О, я не любопытен, — поспешил вставить Гамба в восторге от возможности избежать разговора, грозившего оказаться серьезным. — Судя по началу, похоже, что беседа будет не из шутливых, а ты ведь знаешь, там, где надо изречь что-нибудь глубокомысленное, я предпочитаю обходиться пантомимой. Лучше мне улизнуть.
И он устремился к двери.
— Гамба! — крикнула Олимпия.
Но он был уже далеко.
— Что ж, — сказала Олимпия. — Теперь, когда мы одни, — она окинула его надменным и властным взглядом, — прошу вас, будьте кратки, и покончим с этим.
— Я не прошу ничего иного, кроме позволения говорить с вами начистоту, — заявил посетитель. — Пришел я затем, чтобы просто-напросто предложить вам сделку. Вы не были бы той великой артисткой, какой вы являетесь, если бы не стояли выше предрассудков толпы и вульгарной щепетильности. Итак, я полагаю, что вы примете мое предложение, и в этом случае, коль скоро молчание будет первейшим условием нашего договора, я уверен, что вы будете молчать. Но, поскольку, может статься, вы откажетесь, я не хочу понести ущерб из-за вашей нескромности и прошу вас дать мне слово сохранить в тайне все, что будет сказано между нами.
— Клятву?
— И я вам скажу, какую. Я ведь скептик, привык все подвергать сомнению и уже не в том возрасте, чтобы верить любой клятве. И вместе с тем я верю, что всякое человеческое существо, которое чего-то стоит, имеет свою религию, нечто святое, будь то Бог для одних, любовь для других, собственное «я» для третьих. Сам я как раз из числа последних. Что до вас, то вы веруете в искусство. Поклянитесь же мне вашей священной музыкой навечно сохранить в тайне все, что я сейчас вам скажу.
— Простите, сударь, — заметила Олимпия, — но с какой стати мне связывать себя какими-то обещаниями по отношению к вам? Это ведь не я нуждаюсь в вас, не я пришла к вам, не я искала встречи. Напротив, похоже, что я вам нужна, раз вы явились сюда. Я не просила вашей откровенности, и ваши предложения мне не интересны. Не навязывайте мне всего этого. Вы вольны молчать, но я хочу оставить за собой право говорить все, что пожелаю.
— Что ж, пусть так, — усмехнулся Самуил. — В сущности, мне-то что? Мы здесь одни, нас никто не слышит. Если бы вы заговорили, ничто не помешает мне все отрицать. Таким образом, худшим следствием вашей нескромности окажется то, что мой замысел не осуществится. Но коль скоро разболтать это с вашей стороны будет равносильно отказу, дело в таком случае все равно провалится. И потом, предать меня значило бы объявить мне войну, а когда у меня есть враг, бояться надобно ему, а не мне.
Произнося последнюю фразу, Самуил устремил на Олимпию пристальный взгляд.
Но она не опустила глаз и отвечала Самуилу взглядом, стальной блеск которого говорил о твердости характера, закаленного не хуже, чем его собственный.
— К делу, сударь! — произнесла она с некоторым нетерпением.
— Вам угодно, чтобы я был кратким и выражался ясно, — уточнил Самуил. — Что ж, сударыня, это и мне подходит.
— Говорите же.
— Я пришел к вам с предложением руки.
— Вы? — воскликнула певица тоном, в котором презрения было не меньше, чем удивления.
— О, не беспокойтесь, сударыня. Вашей руки я прошу не для себя.
— Для кого же?
— Я сюда явился, чтобы спросить вас, не желаете ли вы стать супругой господина графа фон Эбербаха.