— Как и тот, кто будет его сопровождать, это и без слов понятно, — откликнулся Самуил. — Итак, все решено, ты согласен?
— Без малейших колебаний.
— А ты вполне понимаешь, что, будучи узнан, сможешь надеяться на пощаду не больше, чем если бы оказался в логове льва?
— Для меня такое предприятие может оправдать только опасность.
— И когда же ты хочешь, чтобы я тебя им представил?
— Когда тебе угодно.
— Даже сегодня вечером?
— Да.
— Не ожидал от тебя такой прыти.
— Эта прыть порождена скукой, — вздохнул Юлиус. — Все то, что давно знакомо, внушает мне отвращение. Я жажду неведомого. Эти подпольные политики привлекают меня своей таинственностью, как Олимпия — своей маской. Ты внес в мою жизнь сразу две свежие струи. Спасибо!
— Берегись! У мрака есть свои ловушки.
— Это мне в нем и нравится! Твою руку, Самуил, и вместе — вперед!
И в то время, когда эти двое, только что подстерегавшие друг друга, как враги, обменивались сердечным рукопожатием, Самуил думал:
«Моя взяла! Он все еще честнее, но я по-прежнему сильнее. Теперь Олимпии будет с чего начать исполнение моего плана, а мне — чем его закончить».
XIV
ДРАМА В ОПЕРЕ
Перешагнем в нашем повествовании несколько недель.
За это время сеть интриги, так основательно сплетенная Самуилом Гельбом если и не оказалась, однако же, совсем разорванной, то, по крайней мере, странным образом ослабела.
Один из властителей дум того времени сказал:
«В человеческих деяниях явственно угадывается промысел Божий, и за спинами людей стоит Господь. Отрицайте сколько угодно высший суд, не принимайте его деяний, оспаривайте значение слов, называйте силой вещей или причиной то, что обывательский здравый смысл называет Провидением, — и что в итоге? Посмотрите на свершившееся дело и вы увидите, что результат его всегда противоположен ожиданиям, если только оно изначально не основывалось на справедливости».
Самуил Гельб принадлежал к тем дерзким и мощным умам, которые мнили обойтись без Господа. Тем не менее, вопреки силам его натуры и темперамента, немало неудач уже должны были бы предупредить его, что на путях людских некая высшая и непреодолимая сила располагает там, где человек предполагает.
Так однажды он сказал себе: «Союз Добродетели желает гибели Наполеона. Если моя рука поразит императора, я сделаюсь в Союзе всем, чем пожелаю, одним прыжком взметнусь на вершину лестницы чинов и степеней влиятельности, стану первым среди власть предержащих». Он сказал себе это и принялся за дело. Он предусмотрел все: вычислил время, когда Наполеон, возобновив войну, восстановит против себя Европу и всех ее матерей, когда смерть деспота приведет к гибели саму Империю. Он избрал яд — орудие убийства, которое не остается на месте преступления, орудие невидимое, проникающее в тело с самим дыханием. Передавая с Трихтером злополучное письмо, он думал: «Вот что приведет меня на высшую ступень!»
Но именно это и обрекло его на падение!
Заговорщики не прощают тем, чьи планы проваливаются. Тугендбунд был зол на Самуила за то, что тот подорвал его авторитет. Успех принес бы его деянию славу, неудача сделала его позорным. Самуил был отринут как худший из преступников — тот, чье преступление не состоялось.
Таким образом, то, что должно было его возвысить, привело его к упадку; то, чему полагалось вознести его на вершину иерархии Союза Добродетели, стало причиной его отлучения; то, благодаря чему он должен был стать одним из тайных королей Германии, обрекло его на поспешное бегство и невозможность вновь ступить на германскую землю.
Но, тем не менее, он с глухим упорством человека, восстающего против неумолимых законов, возобновил свою борьбу, эту нечестивую и грандиозную битву Аякса против богов.
Мы видели, какие хитросплетения он готовил во имя своей любви и своего честолюбия. Обернутся ли они против него и на этот раз? Суждено ли его замыслам, так глубоко и коварно продуманным, подкрепленным глубоким знанием человеческой природы вообще и характера Юлиуса в частности, обратиться в новую преграду, новое препятствие на его пути? Это нам еще предстоит узнать.
Мы уже испросили у нашего читателя позволения перескочить в своем рассказе несколько недель.
Итак, в середине апреля 1829 года в Опере давали «Немую», в то время модную новинку.
Весь Париж сбегался на ее представления. Причиной тому была не только живая, чисто французская музыка Обера. В самом сюжете этой оперы угадывалась сокровенная связь с тем, что тогда творилось во Франции, и это безотчетно волновало умы публики. Пламя близящейся революции, еще не различимое на горизонте, словно бы пророчески отражалось в сценах восстания неаполитанского народа. Все свободолюбивые порывы, что вскоре соединятся в грозном взрыве, которому суждено ниспровергнуть вековую монархию, находили свое выражение в мятежных мелодиях Обера. Публика особенно восторгалась захватывающей арией, которую всегда встречала бурными восторгами и криками «бис»: