Сайон сказал, что я стала лучше. После работы в соборе?
Каждый раз, пытаясь разузнать у него наше общее прошлое и натыкаясь на глухую стену, я ужасно раздражалась.
Увидев прислоненную к задней стене дома лестницу, я с трудом по ней взобралась. Досада подпитывала каждый шаг, на сгибе локтя резко раскачивалась лампа.
Я едва не позабыла о своем раздражении, когда увидела, что сделал Сайон. Он согнул и разрезал металлические желоба, образовав непонятный символ – по крайней мере, непонятный с моего ракурса. В нем тлели мягкие красные угольки, и Сайон подбрасывал к его основанию дрова, чтобы добавить еще.
В голове теснилось множество вопросов, но один взял верх:
– Откуда ты меня знаешь?
Он поднял голову. Казалось, его глаза светятся сами по себе. В тени стрекотали сверчки.
Его взгляд вернулся к странной конструкции.
– Видел тебя в Элджероне, в соборе.
Я поднялась на крышу, стараясь не потерять равновесие.
– Я бы тебя запомнила.
– Да?
Я принялась нервно теребить свою косу.
– Ну разумеется. Ты… запоминаешься. – Я отказывалась смущаться от этого слова.
Мгновение он не отвечал.
– Сейчас я выгляжу иначе.
Я уставилась на него, пытаясь понять. Пытаясь представить его с короткими волосами или более худым. Возможно, чисто выбритым. Память отказывалась повиноваться, но если рассмотреть его при свете дня…
– Ты мне не доверяешь? – спросила я.
Он замер, но не ответил. Я вздохнула.
– Конечно, нет, ты меня почти не знаешь… Или знаешь, а значит, у меня далеко не такая надежная память, как мне кажется.
Он покачал головой.
– Дело не в доверии.
– Тогда в чем же?
Он вновь не ответил, и мы оба знали почему: не мог. Однако Сайон… производил впечатление человека мягкого. Что это за правда, настолько незначительная, что не задержалась в моей памяти, но при этом настолько невероятная, что он не мог о ней поведать?
Наконец с его губ сорвался слабый выдох.
– Если ты откроешь мне свою душу, Айя, возможно, я отплачу тем же.
От его ответа я едва не задохнулась. Я ждала молчания или что он сменит тему, или даже извинится, но уж точно не подобного предложения – такого, которое я не могла принять.
Солгать не получится: уже тогда я понимала, что он видит меня насквозь. Попробуй я скрыть правду, он поймет – следовательно, я не могла пойти на такую сделку. Потому что не могла признаться ему, что скучаю по своей известности в городе, по своему творчеству и что никогда не буду счастлива на ферме, подковывая лошадей и собирая овес. Что я мечтала влюбиться в мужчину, чего со мной никогда по-настоящему не случалось. Что хотела иметь детей, поскольку мамин род прервется на мне. Что мне отчаянно хотелось значить что-то большее для другого человека. Быть для него всем миром, хотя бы на несколько лет, пока любовь не пройдет.
Я не могла признаться Сайону, что с войной в Рожане потеряла вкус к жизни и что нечто в нем начало возрождать этот вкус. Что-то, помимо его странной красоты и ярких глаз. Что-то, что касалось самой души.
Я молчала слишком долго: непринятое предложение превратилось в пепел и осыпалось у наших ног. Наконец он спросил, без всякой обиды:
– Можешь поднести лампу? Пожалуйста!
Я постояла несколько мгновений, затем полезла к нему.
– Только потому, что ты попросил вежливо, – пробормотала я и высоко подняла лампу, освещая его работу.
– Разве солдаты ходят по соборам?
– А солдатам запрещено в них входить?
Я встретилась с ним взглядом.
– Значит, ты не только надсмотрщик, но еще и солдат?
Он замер.
– Меня называют по-разному.
Я обдумала его слова, осторожно поддевая верхний слой и заглядывая внутрь – как яблоко, которое нужно очистить от кожуры.
– Не запрещено, просто…
– Кажется, тогда ваша война еще не началась.
Я облизала губы.
– «Ваша» война?
Интересно, он пытался мне намекнуть или просто не умел лгать? Или… не совсем лгать, а скрывать правду.
Он разжег огонь. Я не видела, чтобы он пользовался огнивом, хотя и не следила за его руками.
Я подождала несколько мгновений.
– Ты не солдат Рожана.
Он тоже помолчал, прежде чем признать:
– Нет.
– И не Белата.
– Нет.
Я присела на черепицу, продолжая высоко держать лампу.
– Но ты не скажешь мне, кому служишь.