Когда Антека в Кракове ранили, он тоже проявил немалую силу воли: всех остальных схватили, а он рискнул убежать. Раненый, на двадцатиградусном морозе, сидел где-то на лестнице. К счастью, какая-то дворничиха над ним сжалилась и приютила у себя на пару часов. Чтобы бежать, нужно найти в себе силы.
— Но немцы ведь не случайно давали этот хлеб.
— Конечно: давали, чтобы люди шли спокойно.
— Это называется ложь. Они не сказали: вы идете на смерть.
— Вы что, сдурели? По-вашему, надо было сказать людям, что их отправляют на смерть? Немцы такого не говорили, но они и смертных приговоров беременным не выносили, а больных, приговоренных к смерти, лечили. В условиях Второй мировой войны, когда целью фашистов было истребление части человечества, это кажется абсурдом.
Мне не понятен ваш ход мыслей. Вы из другого мира, и я не в состоянии залезть к вам в душу.
Страшно, когда человеку целую неделю нечего есть. Мне лично повезло: я не ощущал голода. Удивительное дело: я долго изо дня в день выходил на арийскую сторону, а там одна женщина всегда приберегала для меня граммов сто — двести хлеба и, например, соленый огурчик, оставшийся с обеда. Но я не был голоден и этот хлеб кому-нибудь относил. У меня, к счастью, под ложечкой не сосало.
— Это только подтверждает ваш тезис о том, что, кроме характера, на принятие того или иного решения влияет и случай, и физиология. Вот у вас под ложечкой не сосало…
— Да. Не знаю, что бы со мной было, если б я страдал от голода так же, как они. Не знаю. Хотя, конечно, характер тоже много значит.
— Вот это мы бы и хотели, в частности, узнать: что важно в таких ситуациях, что побуждало ваших людей поступать так, а не иначе бундовское воспитание или внешние обстоятельства?
— В Бунде молодых людей были сотни, а в ЖОБ вступили десятки. Так что нельзя обобщать. Например, перед войной я руководил группой из тридцати или сорока детей из Аннополя[90], но потом ни одного из них не встречал. После сентября 1939-го они будто перестали существовать — не только как группа, но и как отдельные люди. Я допускаю, что в бараках в Аннополе их добил голод. У них и раньше ничего не было, а уж потом… Короче, я ни одной живой души из этой группы не видел, а ведь все время был в Варшаве и по Праге ходил свободно.
Чтобы понять, что такое голод, вовсе не нужно самому быть голодным. Вы спрашиваете про ложь и тому подобное. Это всё общие слова. Если вы не прочувствуете ситуацию, то никогда этого не поймете. Я не думаю о вас плохо, но видите ли… вы подходите по-журналистски — вам нужно знать где был, был ли, как был…
Так нельзя. Меня впервые расспрашивают такие классные журналисты. Но я не в состоянии ничего сказать по поводу этих ваших дилемм — для меня они никакие не дилеммы.
Странно: получается, что я за все эти дни не сумел описать тогдашнего настроения. Видно, нет у меня к этому таланта. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Понимаем.
— Я пытаюсь вам объяснить, что такое, например, голод и какой он обладает силой, но не могу до вас достучаться. Ужасно жалко. Мы столько дней разговариваем, и я был уверен, что в какой-то момент у нас с вами установился контакт. А он мне тут задает вопрос, продолжалось ли бы восстание дольше, если бы эти грузчики к нему присоединились, ведь они были сильные… В гетто главным была не физическая сила. Неужели вы не понимаете, что чем слабее человек, тем он сильнее?
— После Варшавского восстания вы до конца войны прятались на улице 3 мая в Гродзиск-Мазовецком. И в январе 1945 года увидели на тамошней рыночной площади русский патруль. Он состоял из девушек верхом на лошадях…
— А какие они были красивые на этих лошадях! Сидели боком, как амазонки. В таких меховых шапочках… Чудесно выглядели. Двадцать четыре девушки, кажется, радистки, связистки. Гродзиск уже был занят. Весь рынок им аплодировал.
— Люди радовались?
— Да-а-а-а… Ведь немец их убивал, отнимал у них все, и наконец-то они от него избавились. Можно было свободно вздохнуть: теперь уже в тебя не будут стрелять. А эти русские девушки наверняка не стреляли — они были такие красивые, аж дух захватывало. Все радовались, а народу было полно, на улицу выходили целыми семьями: матери, дети. Смеркалось, я стоял у стены, Целина чуть подальше. Не помню, был ли с нами Антек… Может, и был, только стоял где-то в стороне. Я говорю Целине: посмотри вокруг. А у нас что есть? Никого у нас нет, дома нет.
90
Марек Эдельман перед войной был связан с бундовской детской организацией (СКИФ), принимал участие в работе с беднейшими еврейскими детьми из варшавского района Аннополь.