Мара поднял руки, и вспыхнули огни.
Все пылало. Пламя вылетало из каменных стен, из столбов, из мантий монахов. По комнате клубился дым. Яма стоял среди пожарища, но не двинулся с места.
— Это лучшее, что ты можешь сделать? — спросил он. — Твое пламя повсюду, но ничто не горит.
Мара хлопнул в ладоши и пламя исчезло.
Вместо него поднялась кобра почти в два человеческих роста; покачивая головой с развернутым серебряным клобуком, она вытянулась в боевую позицию.
Яма игнорировал ее; его темный взгляд впивался теперь, как жало черного насекомого, в единственный глаз Мары.
Кобра растаяла на середине броска. Яма шагнул вперед.
Мара отступил на шаг.
Они стояли так в течение трех ударов сердца, затем Яма сделал два шага вперед, а Мара снова отступил. На лбу обоих выступил пот.
Теперь нищий стал выше ростом, волосы его стали гуще, он сделался толще в талии и в плечах. Все его движения стали неуловимо изящными. Он сделал еще один шаг назад.
— Да, Мара, здесь бог смерти, — сказал сквозь зубы Яма. — Падший я или нет, но реальная смерть живет в моих глазах. И тебе придется встретиться с ними. Когда ты дойдешь до стены, тебе некуда будет отступать. Сила уходит из твоих членов. Руки и ноги твои начинают холодеть.
Мара оскалил зубы в усмешке. Шея его раздулась как шар. Бицепсы были величиной с мужское бедро, грудь — бочонок силы, а ноги как деревья в лесу.
— Холодеют? — спросил он, вытянув руки. — Этими руками я могу переломить гиганта. А ты всего лишь выброшенная падаль. Твой гнев может напугать лишь стариков и калек. Твои глаза могут вогнать в оцепенение животных и людей низшего класса. Я настолько выше тебя, насколько звезда выше дна океана.
Руки Ямы в красных перчатках метнулись, как две кобры, к горлу Мары.
— Тогда пусти в ход свою силу, которой ты так хвалишься, Мастер Снов. Ты создал видимость мощи, воспользуйся же ею! Одолей меня не словами, а делом!
Щеки и лоб Мары стали ярко-алыми, когда руки Ямы крепче сжались на его горле. Глаз готов был выскочить.
Мара упал на колени.
— Хватит, господин Яма! — прохрипел он. — Хочешь убить самого себя?
Он менялся. Черты его расплылись, словно он лежал под текучей водой.
Яма смотрел вниз на свое собственное лицо, на свои красные руки, хватающие его же запястья.
— Ты впадаешь в отчаяние, Мара, когда жизнь оставляет тебя. Но Яма не ребенок, чтобы бояться разбить зеркало, которым ты стал. Сделай последнюю попытку и умри как человек, конец все равно один.
Но произошло еще одно расплывание и изменение.
На этот раз Яма заколебался, ослабляя свою силу.
На его руки упали ее бронзовые волосы. Тусклые глаза умоляли. Горло обвивало ожерелье из черепков, которые были чуть бледнее ее тела. Ее сари было цвета крови. Ее руки лежали на его руках и почти ласкали их…
— Богиня! — прошептал Яма.
— Не хочешь ли ты убить Кали?.. Друга?.. — Она задыхалась.
— Опять ошибка, Мара, — прошипел Яма. — Разве ты не знаешь, что каждый человек убивает то, что он любил?
Руки его сжались, раздался звук ломающихся костей.
— Десятикратным будет твое осуждение, — сказал он, зажмурившись. — И нового рождения не будет.
Руки его разжались.
Высокий, благородного сложения человек лежал на полу у ног Ямы, голова склонилась к правому плечу. Глаз окончательно закрылся.
Яма перевернул тело носком сапога.
— Устроить погребальный костер и сжечь это тело, — сказал он монахам, не поворачиваясь к ним. — Не жалеть ритуалов. Сегодня умер один из высочайших.
Он отвел глаза от работы своих рук, повернулся на каблуках и покинул комнату.
В этот вечер по небу метались молнии и дождь сыпал как горох.
Они вчетвером сидели в комнате в высокой башне на северо-восточном углу монастыря.
Яма ходил по комнате и останавливался у окна каждый раз, когда проходил мимо него.
Остальные сидели, смотрели на него и слушали.
— Они подозревают, — говорил он, — но не знают. Они не разрушат монастырь последователей бога, не выставят перед людьми раскол в своих рядах — пока они не уверены. А они не уверены, и поэтому проверяют. Это означает, что у нас еще есть время.
Они кивнули.
— Брамин, отрекшийся от мира, шел этой дорогой, пострадал от несчастного случая и умер здесь реальной смертью. Тело его сожжено, прах брошен в реку, текущую в море. Вот как это произошло… В это время здесь гостили странствующие монахи Просвещенного. Они ушли вскоре после этого события. Кто знает, где они теперь?
Тэк выпрямился, насколько мог.
— Господин Яма, — сказал он, — эта история продержится неделю, месяц, может быть, больше, и попадет в руки Мастера, который первым делом примется за тех, кто остался в этом монастыре, кто идет Коридорами Кармы. В этих обстоятельствах, я думаю, кое-кто из них может быть преждевременно наказан именно по этой причине. Тогда что?
Яма тщательно скрутил сигарету.
— Я сказал, как это в действительности произошло — так и нужно уладить.
— Возможно ли это? Когда человеческий мозг является предметом кармического возврата, все события, каким он был свидетелем во время его последнего жизненного цикла, кладутся перед судьей и машиной, как свиток.
— Все это правильно, — сказал Яма. — А ты, Тэк из Архивов, никогда не слышал о палимпсесте — свитке, который был использован, затем очищен и использован снова?
— Конечно, слышал, но ведь мозг не свиток.
— Нет? — улыбнулся Яма. — Ну, это было твое сравнение, а не мое. А что, в сущности, есть истина? Истина такова, какой ты ее подашь. — Он закурил. — Монахи были свидетелями странного и страшного дела. Они видели, как я принял свой Аспект и владел Атрибутом. Они видели, как Мара сделал то же самое — здесь, в этом монастыре, где мы возродили принцип ахимса. Они знают, что бог может делать такие вещи, не неся кармического груза, но шок был силен, и впечатление было живым. И будет конечное сожжение. И во время этого сожжения та басня, что я рассказал вам, должна стать истиной в их умах.
— Каким образом? — спросила Ратри.
— Именно в эту ночь, в этот час, — сказал Яма, — когда образ огненного акта тревожит их мысли и сознание, новая истина должна быть выкована и укреплена вместо… Сэм, ты достаточно долго отдыхал. Теперь ты должен сделать это дело. Произнеси им проповедь. Ты должен воззвать к их самым благородным чувствам и высшим качествам духа, которые делают человека предметом божественного вмешательства. Ратри и я объединим силы, и родится новая правда.
Сэм дернулся и опустил глаза.
— Не знаю, смогу ли. Это было так давно…
— Будда всегда Будда, Сэм. Вытащи что-нибудь из своих прежних притч. У тебя есть минут пятнадцать.
Сэм протянул руку.
— Дай мне табаку и бумаги. — Он взял кисет и скрутил сигарету. — Огонька… Спасибо. — Он глубоко затянулся и закашлялся. — Я устал врать им, — сказал он наконец. — Наверное, так.
— Врать? — переспросил Яма. — А кто тебя просит врать? Выдай им Нагорную Проповедь, если хочешь, или что-нибудь из «Илиады», мне все равно, что ты скажешь. Просто расшевели их немного, погладь слегка, вот и все, что я прошу.
— А потом что?
— Потом? Потом я займусь спасением их… и нас!
Сэм медленно кивнул.
— Ну, если ты так ставишь вопрос… Только я не вполне в форме для таких штук. Конечно, я найду парочку истин, подпущу благочестия… Но мне потребуется двадцать минут.
— Ладно, пусть двадцать. А потом будем складываться. Завтра едем в Кейпур.
— Так рано? — спросил Тэк.
Яма покачал головой.
— Так поздно, — сказал он.
Монахи сидели на полу в трапезной. Столы были сдвинуты к стенам. Насекомые исчезли. Снаружи продолжался дождь.
Великодушный Сэм, Просвещенный, вошел и сел перед монахами.
Вошла Ратри в одежде буддийской монахини и в вуали.
Яма и Ратри прошли в конец комнаты и сели на пол. Где-то слушал и Тэк.
Сэм несколько минут сидел, закрыв глаза, затем мягко сказал: