– Плохо спали? – спросил монах, вытирая лоб полотенцем.
– Нет, что вы? Вы же разбудили меня в 7 утра! Как можно, я очень хорошо выспалась. У нас в Москве люди обычно в пять встают, здесь хоть выспалась у вас, – Мария и не думала сдерживать злость. Она в открытую издевалась над человеком в саркастическом тоне, ей казалось это правомерным. В это время к ним подошел Христофор.
– Да? Не знал, что там все так устроено. Работящие все же люди, – Яков взял в руки бруски и пошел к сараю. Он действительно не уловил такой явный сарказм. Молодой человек был слишком простым и мало социализированным, все его детство прошло в церкви, да и в целом был очень закрытым, что и привело его в монашество в таком молодом возрасте, поэтому порой он не понимал многие вещи, вызывающие смех у его сверстников.
Мария, все еще задыхаясь от непривычной нагрузки, сложила брови домиком и одновременно с удивление и возмущением посмотрела на мужчину. Ей стало даже несколько неприятно, что она не смогла задеть кого-то своим едким юмором, хотя это было ее основной целью в разговоре с Яковом.
– Он либо слишком глупый, либо слишком умный, – она аккуратно обратила внимание Христофора на свое негодование, все так же продолжая смотреть вслед монаху.
– Да, Яков редко шутки понимает, в этом плане с ним сложно. Но Бог терпел и нам велел. Чего желаете отужинать? – Христофор задал этот вопрос с притворной обходительностью, будто выводя Марию на какие-то действия, известные только ему. Девушку этот тон никак не задел, потому что она и без того была зла на равнодушного до чужих издевательств Якова.
– Да плевать, – она проговорила это особенно глухо и грубо, но без злости, которая и так была доведена ею самой до предела. Девушка решительно взялась за пилу, чтобы успокоить свои нервы, но попытавшись сделать режущее движение, свернула инструмент в дугу. Неудача лишь подлила масла в огонь, и Маша с усилием вынула пилу из бревна и с силой швырнула ее куда-то в сторону, и направилась в храм.
Христофор на такое поведение лишь ухмыльнулся так, словно ожидал этого.
После ужина в комнате Марии царила неловкая атмосфера. Она лежала на кровати и жутко хотела спать после тяжелого дня. Но таким он казался не из-за эмоциональных проблем девушки. Впервые она чувствовала утомление, вызванное не скукой от жизни, а физической нагрузкой. Мария буквально прилагала последние усилия, чтобы глаза не сомкнулись во сне, потому что вот уже пять минут, как в ее комнату зачем-то пришел Яков. Он сидел на стуле напротив кровати девушки, молчал, но как-то умно молчал. Маше захотелось сделать так, чтобы он побыстрее ушел. Она могла бы сказать об этом напрямую, но почему-то захотела завести с ним диалог, направленный на выкуривание монаха из спальни девушки. Однако Яков ее опередил, обращаясь к ней своим доверительным голосом:
– Если вам будет плохо на душе – вы всегда можете обратиться к Господу Богу. Если же вам нужно человеческое плечо, обратитесь ко мне, я буду рад помочь.
– Яков, вот, вы говорите: «Господь, Господь». Но почему же он, видя мои мучения, не может мне помочь, – она завела больную для самой себя тему, чтобы вновь съязвить монаху.
– Значит, он знает, что вы и сами в состоянии найти силы для жизни, – он был невозмутим, перебирал четки.
– Но я полгода ищу, и никак найти не могу. Вот ничего не хочу и не могу. Жить не хочу, понимаете? Зачем же продолжать, если желания нет? Что на это ваш Господь скажет? – девушка повысила голос и, кажется незаметно для самой себя, сказала правду. Вслух озвучила мысль, которая съедает ей мозг вот уже второй месяц. Это кошмарно, страшно, но необходимо в озвучении.
– Мария, послушайте. Если завтра вы проснетесь, значит, Бог в вас верит, – одной своей фразой он прервал все предстоящие аргументы и тезисы Марии в споре, который она собиралась развязать.
Монах достал из кармана серебряный крестик на обычной нитке и положил его на стол девушки, а после встал и молча, не прощаясь, ушел.
Мария чуть не дышала. Она устремила свой взгляд, полный слез, в потолок, уставившись в одну точку. Эти слова Якова заставили ее мозг снова работать, она впервые за полгода долго размышляла. Она поняла для себя, что найти плечо, в которое можно поплакать, и которое не требует от тебя ничего взамен, очень сложно. Она вдруг осознала, что все это время лишь отмахивалась ненужностью своей жизни, по причине отсутствия чьей-либо поддержки, чтобы не начинать решать свои проблемы. А ведь такие люди действительно были. Уборщица Антонина, которая и посоветовала девушке услуги Вениамина Альбертовича, потому что переживала за состояние хозяйки. Сам доктор, который из последних сил и нервов пытался вытащить девушку из омута и заставить ее поверить в необходимость жить и лечиться. Эти люди были, но Марии было просто удобно не замечать их, чтобы не начинать решать свои проблемы. Почему? Потому что страшно. Ей было страшно что-то менять не только в жизни, но и в себе. Больную себя она знала вдоль и поперек и предугадывала свои действия и реакции, но в последнее время ее наплевательское отношение к себе и страх перед переменами стали выходить из-под контроля. Это стало ясно ей самой, когда она ударила человека бутылкой по голове. Но даже тогда она неохотно согласилась на предложение Вениамина Альбертовича о реабилитации в монастыре, ей было страшно. Просто ощущение этого чувства скрылось за огромным слоем наигранного безразличия ко всему, и эта наигранность перешла грань с реальностью.