Тогда он решил: была не была, пойду к доктору Бершигу. Ни минуты не теряя, он выскочил в ворота и широким шагом двинулся по дороге в предместье, которая тут же круто взяла вверх. Си-Азалла старался, где можно, скостить путь и потому шел как бы по руслу реки, заваленному камнями, заросшему дикой растительностью: идти было неудобно, но выгадать время он сумел.
На вилле доктора Бершига ему заявили, что того тоже нет дома.
Эта последняя неудача вконец сломила Си-Азаллу. Он повернул назад. Когда он добрался до площади Мешуар, день уже угасал, и его сияние блекло, побежденное сажей ночи. Си-Азалла заспешил домой.
3
— Ну что, вот мы и заделались благодетелями рода человеческого?
Эти слова вызвали у Маджара взрыв хохота, он подался немного назад и изумленно произнес:
— Благодетелями рода человеческого? Ну это уж слишком! Тогда уж все благодетели.
— В таких, как вы, всех считающих братьями, недостатка у нас никогда не было. Лишь на них эта земля и щедра. Сколько она их породила! Знаете, чем они кончили?
— Нет, честное слово, не знаю, — признался Маджар громким грудным голосом, в раскатах которого все еще слышались добродушные интонации.
— Кончили под белыми сводами. Знаете эти белые своды, эти бесчисленные склепы, которыми усеяны наши города, не говоря уже о деревнях. И в каждом кто-нибудь да почивает.
Хаким Маджар бросил на него взгляд, в котором светился странный огонь, говоривший, как тут же решил Камаль Ваэд, о скрытом лукавстве. Блестящие черные глаза Хакима словно отливали в глубину, подобно тому как некоторые драгоценные камни в темноте перестают источать лучи. Камалю стало не по себе.
— Да! Все эти святые для благочестивых кумушек, которые покоятся под сводами гробниц, считали людей своими братьями.
— Что ж, будущее вполне сносное.
Голос его звучал четко и громко.
— Каждый вправе оценивать его по-своему, — возразил Камаль.
— И вы уверены, что пользуетесь этим правом?
Камаль взглянул на него с легким раздражением.
— Именно это вы хотите мне сказать? — спросил Маджар.
— Нет, хотел не это.
Разговор застопорился. Камаль по-прежнему глядел отсутствующим взором. Его собеседник не расставался с застывшей на губах улыбкой, смахивавшей теперь на гримасу.
— Вы не хуже меня знаете, — проговорил наконец Камаль, — какое покрывало мракобесия культ святых набросил на нашу страну, он посеял семена колдовства, привел к спекуляции разным зельем, снадобьями, талисманами, и по сей день благодаря ему все это существует. Он затуманил, усыпил, одурманил сознание народа до такой степени, что сам народ этого уже не замечает. Вы не можете не знать и того, что колонизаторам культ святых тоже оказался на руку. Он помог им пресечь всякое поползновение к бунту в нашей стране, сковать нашу волю. Согласитесь, такая политика почти удалась, долго, очень долго страна жила в оцепенении и в страхе, который ловко поддерживали в народе мусульманские святые, всегда готовые расправиться с теми, кто осмелится поднять голову.
К вящему своему удивлению, говорил Камаль спокойно. Он не обвинял, а как бы приглашал Маджара в свидетели. Камаль был доволен собой — именно в таком тоне он и хотел вести спор. В нем сразу утихли гнев, негодование, угрожавшие помрачить его рассудок, спало раздражение, исподволь нагонявшее страх — да, именно страх; он отмечал в себе, чувствовал этот страх, но боялся он не за себя и, конечно, не за Хакима, он просто боялся любого человека, неважно какого. Беспочвенным казалось теперь подозрение, которое он с трудом выносил, мелькнувшая в голове нелепая мысль, будто он разговаривает с одним из святых, считавших всех людей своими братьями. Камаля утешило то, что он удержался от грубого смеха, не устроил скандал, хотя такая опасность была.
— Целый народ забит дальше некуда. Теперь вы понимаете, почему я против этого.
Маджар не перебивал Камаля; прикрыв веки, он развалился на стуле — тело его свесилось набок, левая нога выдвинулась вперед. «Он ожидал, что я выйду из себя, — думал Камаль, — и наблюдал за мной. Я не доставлю ему такого удовольствия, пусть знает, я пришел не затем, чтобы нанести обиду… и тем самым дать ему фору».
Тут Камаль поддался искушению и, приподняв ступней вытянутую ногу Хакима, чуть не опрокинул его наземь, к чему Хаким никак не был готов. Все трое закатились от смеха, и громче всех — сам пострадавший.
— Ах ты дубина стоеросовая, — только и сказал Хаким, нисколько на шутку не обидевшись.