Кроме того, именно она первой заметила, что состояние моей жены ухудшается, когда я нахожусь рядом, и сообщила об этом доктору Блейн.
Из-за частых приступов у Авы мне приходится избегать ее чаще, чем хотелось бы. Даже сегодня вечером я зарылся в бумаги в офисе, и Алан отвез меня домой только после того, как Сэм прислала сообщение, что моя жена заснула.
Вот вам и еще одна бессонная ночь наблюдения за ней через мониторы.
Хотя мне неприятно это признавать, Хендерсон был прав, когда сказал, что это не брак, а пытка для нас обоих.
Ава не хочет быть со мной, и, хотя она боится меня со дня свадьбы, она продолжает предлагать нам развестись, клянясь при этом, что никогда никому не расскажет об убийстве.
Я становлюсь еще более жестоким, когда она упоминает об этом, но лишь потому, что это единственный способ, который я могу придумать, чтобы удержать ее рядом с собой. Если она боится меня, то никогда меня не бросит.
Так она поймет, что ее выживание зависит только от меня.
Да, я понимаю, что если послушаю доктора Блейн и помещу ее в больницу на пять-шесть месяцев, дав ей возможность лечить ее своими методами, то, возможно, получу более нормальную жену. Девушку, чья жизнь настолько переплетется с моей, что я уже не смогу представить себя без нее.
Но меня преследует образ того, как она душит себя простынями в той чертовой темной больничной палате.
Я никогда больше не поступлю так с ней.
Никогда.
Я провожу рукой по лицу и испускаю долгий вздох, а затем горько улыбаюсь.
Был день, когда я думал, что избавлюсь от этой навязчивой идеи и буду жить дальше, но я успел привязаться к жене настолько, что тошнота подкатывает к горлу при одной мысли о том, что я могу ее потерять.
Мои ноги подкашиваются, когда я обнаруживаю Аву на верхней лестничной площадке. На ней мягкое платье из белоснежного шелка, а длинные светлые волосы обрамляют ее лицо, словно нимб.
Она похожа на моего личного гребаного ангела.
Со сломанными крыльями.
Ее лицо равнодушное, никаких эмоций, пока она смотрит на меня, заложив обе руки за спину.
Обычно я прикасаюсь к ее горлу, чтобы прощупать пульс — это самый верный способ понять, находится ли она в состоянии фуги или нет. Если он слабый, значит, она не в себе. Если он сильный и мощный, значит, с ней все в порядке.
По крайней мере, на какое-то время.
Но поскольку мне не стоит с ней контактировать, я поворачиваюсь, чтобы уйти, а сам тянусь за телефоном, чтобы написать Сэм.
— Почему ты не можешь посмотреть на меня? — спрашивает она ломким голосом, ее слова отдаются эхом в тишине.
— Дело не в этом, — я останавливаюсь, но не смотрю ей в глаза. Неважно, насколько ценно слышать ее голос в последнее время. За последние несколько недель она почти не разговаривала, если вообще разговаривала.
— Тогда в чем дело? Почему ты даже сейчас не смотришь на меня? Ты считаешь меня некрасивой?
Я оборачиваюсь и ругаюсь себе под нос, когда слеза цепляется за ее ресницы и скатывается по щеке.
— Никогда.
— Тогда почему ты меня избегаешь? — она шмыгает носом. — Я не видела тебя месяц! А до этого мы не виделись неделями. Это происходит с тех пор, как ты забрал меня из больницы. Если тебя отталкивают мои приступы и попытки самоубийства, скажи мне об этом в лицо. Не надо просто исчезать и оставлять меня в тревоге и паранойе.
— Я не испытываю отвращения. Ты никогда не вызовешь у меня отвращения.
— Ты так и не сделал наш брак официальным, — ее слова заканчиваются всхлипыванием, прежде чем она шепчет: — Ты… никогда не относился ко мне как к своей жене.
— Ты сказала мне не прикасаться к тебе.
— В нашу первую брачную ночь! Потому что я была напугана и растеряна. Я не имела в виду в течение всего нашего брака, — она подходит ближе.
Я делаю шаг назад.
Я не могу прикоснуться к ней.
Если я это сделаю, то не смогу остановиться. Я буду трахать ее так жестко и грубо, что она не сможет ходить несколько дней.
Никто не может сказать, что я святой, но я считаю, что должен быть вознагражден за воздержание с той ночи, когда убил Оливера.
Но у меня есть свои причины. Во-первых, мое лицо провоцирует ее приступы.
Во-вторых, мысль о том, чтобы воспользоваться ее вялым психическим состоянием, когда она недостаточно вменяема, чтобы дать свое согласие или ощутить каждый дюйм меня, оставляет горький привкус в задней части моего горла.