После шока начала 90-х годов Россия медленно разворачивается к чтению. Вот ключевой момент выбора. Не читайте, соотечественники, дряни – козлятами станете! Из козлят быстро вырастут понятно кто. У нас в стране я вижу возможность ограничить поле маскультуры. Она еще имеет некоторые комплексы неполноценности, полностью не обнаглела. У разнородной литературной попсы сытая ухмылка, но бегающие глаза. Государственные и общественные структуры страны не устоялись, и хочется выработать такие формы свободной жизни, при которой глупости будет перекрыт кислород. Ну, хотя бы отчасти.
Конечно, легче всего – прикинуться. Придурь – это так по-русски и так красиво. Глупость – как и пьянство – в России забава. Зачем искоренять глупость? С ней веселее.
Но я бы все-таки перекрыл глупости кислород. Просто для того, чтобы относиться к глупости снисходительно.
Если глупость не сдается, ее сдают в зоопарк.
… год
Мусор на совке
любовь к детективу
Когда Господь Бог решил смутить русскую литературу, он придумал Александру Маринину. Прием не новый, если вспомнить «Милорда глупого», оскорбившего вкус Некрасова или предреволюционный бестселлер «Ключи счастья» Вербицкой. И все же это тонкий божественный прикол, тем более, что Маринина – атеистка, подполковник милиции и дама, приятная во всех отношениях.
Мое знакомство с ней началось с путаницы имен, детских прозвищ, кликух, псевдонимов, что в данном случае свелось воедино. Марина Анатольевна Алексеева не только не Александра Маринина, но даже не Марина, а зовут ее с детства Машей. Маринина – дама-ширма, Марининой в живой природе нет, и понятно, почему, когда Маша читает статьи про Александру Маринину ей кажется: это о ком-то другом. Точнее, о той, кого презирают писатели, кем сбита с толку интеллигенция, кого обожает народ, который в каждом вагоне метро читает ее детективы. Из скромности, но без ошибки, она называет свои книги не романами, а «произведениями», себя – не писательницей, а «автором». Совершила ли Маринина преступление против культуры, играя на чужом для нее поле литературы без знания законов словесных игр? Перешла ли невидимую границу, невольно созданную Гуттенбергом, вкладывая в мозг массового читателя свои случайно-приватные мысли? Запад привык к кирпичам криминальных бестселлеров, радикально отделивших понятие «книга» от «литературы», но Россия совсем недавно стала задаваться этими растерянными вопросами. Расследуя «дело Марининой», я пришел к выводу, что таких Марининых в России – пруд пруди, но именно эта соединила в себе трудолюбие, удачу, профессиональный опыт криминалиста и стала неповторимой.
Успех Марининой, который ошеломил критиков и писателей с грошовыми гонорарами, покоится на четырех слонах. Мощный криминальный фон России делает ее детективы прививкой от смутного, всепроникающего страха. Их серийность прихватывает фанов мыльных опер. Подкупает и местная версия жанра, бывшего «запретным плодом». Наконец, мобильное приобщение читателя к изнанке узнаваемой, всамделишной жизни. Остальное – прокат остросюжетного канона.
Страсть Марининой к литературе имеет «постыдную», по ее словам, подкладку. В детстве сочиняла стихи об осени и щенках, в юности – любовные романы с «мудовыми страстями». Строгий папа-милиционер, как призрак фрейдизма, все время простоял на посту у нее над душой, отрастив у дочери обидчивость, комплекс некрасивости, физических дефектов, о чем она сообщает с резкой откровенностью. Так, несуразно большие дымчатые очки объясняются не данью провинциальной моде, а очень слабым зрением: она скорее слышит, чем видит мир. Мечтая стать киноведом, она воплотилась в ученого-криминалиста, звезду системного изучения убийц-насильников. Большинство клиентов она по-прежнему по-бабски жалеет, валя все на пьянство, над ворами смеется, зато не любит грабителей. Ее либеральная этика, согласно который «каждый имеет право быть таким, каким он есть» и правомерны лишь вкусовые оценки «нравится – не нравится», похожа на самооправдание.
Она в нем нуждается, как всякий человек случая. Она и не думала писать детективы, уговорил коллега, и вместе, укрывшись под зонтиком «Маринина», за 19 дней они родили книгу. Затем стала писать одна, консультируясь с мужем Сергеем, симпатичным, на мой взгляд, следователем, которого она нежно зовет «мой сысик», с опорой на сквозную фигуру женщины-сыщицы, Анастасии Каменской.
Несмотря на грим и ретушь, в Каменской проглядывает автор, да она, собственно, и не скрывается. Никому не ведомая Маринина издала первую книгу в 1995 году, с тех пор вышли десятки, огромными тиражами и с успехом, перевалившим за границы России. Феномен Марининой в том, что она, скорее, логическое следствие победно завершившегося «бунта масс», чем его организатор. В нее, как в воронку, стекло русское массовое сознание, и когда эта масса застыла, родилась гипсовая королева массового сознания. Но и сама королева оказалась не промах. Она нашла для себя роль «маленькой» инженю, защищающей автора от упреков. Узнав об ее участии в международной конференции «Женщина и литература» на Сицилии, я поинтересовался, как она чувствовала себя, представляя литературу. Маринина сказала, что «ее душил хохот», она «не навязывалась».
Она и в самом деле «не навязывается», но, если пригласят в пятый раз, ее, пожалуй, уже не будет душить хохот. В отношении большой культуры она выбрала слезливую позицию. Плачет на концертах классической музыки, разрыдалась в музее перед автопортретом Эль Греко. Она не может читать Достоевского, потому что горько плачет, жалея героев: «Достоевский – это то, что разрушает мою нервную систему». Но если нервы милицейского офицера Марининой выдержали поездки в исправительные лагеря для встреч с убийцами, а Достоевского выдержать не могут, то тут либо игра, либо новая ситуация в культуре. Скорее всего, и то, и другое. Читать Булгакова для нее – «работа, большой труд», она не справляется. Если над «Мастером и Маргаритой» хохочут целые поколения образованных читателей, не исключая отдельных милиционеров, то, видно, здесь и проходит водораздел. Набоков ее «раздражает», а на вопрос о любимых авторах, она указывает на прозрачных массовому сознанию Александра Грина и Куприна.
Дело не в слезах и смехе, а в установочном преодолении «большой» литературы как «работы», вытеснении ее чтивом. Энди Уорхол, Спилберг или Тарантино, каждый по своему, в традиции постмодерна признали победу «масс», но брезгливо питаются ими, как падалью. Это, если хотите, месть побежденных. Наша же королева массового сознания – на стороне победителей. Если раньше отечественная система запретов вызывала ажиотажный спрос на литературу, то теперь Маринина объективно оказывается страшнее цензуры, отвлекая читателя на себя. Повторяю, Запад свыкся с тем, что под обложкой книги может находиться псевдокнига, имеющая сугубо коммерческое значение. Однако российский читатель до сих пор относился к книге всерьез, видя в ней либо инструмент пропаганды, либо вольницу духа. Как ни плоха была советская литература в целом, власть делала ставку на хороших писателей, и отказ в начале 30-х годов от пролетарской литературы был продиктован заботой об уровне. Халтурщиками был забит союз писателей, но «гамбургский счет» сохранялся всегда. Сегодня, когда распалось единое поле культуры, нет силы, способной остановить Маринину. Вслед за музыкальной попсой, вытеснившей с телеэкрана музыку, явилась литературная. Культура прогнулась – всё годится. Вместо Маргариты на метле читатель получает в подарок мусор на совке, милицейский роман на совковой подстилке. На вопрос, сознает ли она, что препятствует литературе, Маринина отвечает с твердой определенностью: «Кричать, что увели мужа, если он разлюбил – глупо».
Читатель нашел себе новую невесту. В какой стилистике написаны ее книги? С отмеренной улыбкой: «Если бы я знала, о чем вы меня спрашиваете! Я допускаю, что это неправильно и плохо». Она права. Книги Марининой – случайное собрание случайных слов, отчаянно стремящееся оставаться в ладах с нормативным синтаксисом. Она не пишет, а пересказывает на бумаге выдуманный ею сюжет, опираясь на доморощенную психологическую конструкцию. Любой детектив антагонистичен понятию «проза», поскольку изначально целесообразен. Но книги Марининой, если вспомнить новую французскую философию, – симулякр в чистом виде: имитация несуществующей идеи. Это высокая чистота жанра. Подлинная фикция и как феномен лихая вещь: игра на чужом поле.