Нет.
Я вдыхаю.
Я бы ни за что на свете не променял последнюю неделю, проведенную с Николаем. Держаться за руки, быть на людях, представлять его моей семье и слышать их одобрение. Это была самая счастливая неделя в моей жизни.
До сегодняшнего дня, то есть.
Все будет хорошо.
Я пережил годы. Переживу еще несколько недель.
Я натягиваю на лицо улыбку, когда открываю дверь своей студии.
— Прости за опоздание, малыш. Немного задержался…
Мои слова замирают, когда я слышу звук, который никогда не забуду, ни после одной ночи, ни после года, ни после восьми лет.
— Мммм… Мммм… Мммм… Мммм…
Чернила вырываются из горла, и я захлебываюсь ими, как в ту ночь в душе. Они заливают мне глаза, нос и уши. Они поглощают все мое тело, пока я не вижу Николая только сквозь черную дымку.
Его глаза прикованы к экрану телефона, а этот шум раздается все дальше и дальше, разбивая мои уши, как кувалдой.
Я не знаю, как иду к нему, когда не чувствую ног.
Я не знаю, как мне дышать, когда в горле встал ком.
Кровь капает из его руки, когда он хватается за дно разбитого стакана. Его кровь просачивается в черное озеро, поглощающее меня целиком.
Не думаю, что он меня слышит. Он определенно не видит меня, потому что его прекрасные глаза теперь так же пусты, как и мои.
Я погубил его так же, как погубил пятнадцатилетнего себя.
Это все из-за меня.
Я – гребаная проблема.
Николай наконец поднимает голову, и когда смотрит на меня, впервые с тех пор, как я его встретил, я не вижу в его глазах своего отражения.
Вот что происходит, когда он видит меня. То же самое произойдет, когда меня увидят все остальные.
Вот почему я прятался. Вот почему я не хотел ничего рассказывать.
Я знал, что это лишь вопрос времени, когда за этим последует любое другое поганое признание.
Я наивно полагал, что у меня есть время.
Но у меня его нет.
И никогда не было.
— Ты… ты видел… ты видел… — мой голос звучит как будто из-под воды, а зрение затуманивается влагой.
— Ты видел…
И теперь ты больше не можешь смотреть на меня.
— Брэн… — его слова обрываются, когда я выхватываю кусок стекла из его руки и прижимаю к своей шее.
Все происходит как в тумане, но быстро.
Не знаю, как я оказался на полу, захлебываясь собственной кровью и черными чернилами.
Чернил слишком много, они душат меня, затягивают в свои бездонные глубины. Мой удушенный вдох выходит короткими, прерывистыми рывками.
И вдруг сильные руки обхватывают меня, и моя голова оказывается на твердой поверхности, а на лицо капает влага.
Давление на шею. Кровь повсюду. Во рту. На моей одежде. На его руках.
Я вижу его сквозь мутный красный свет, мои веки почти закрываются.
— Малыш, пожалуйста… пожалуйста… — умоляет он прерывающимся голосом, и я вижу слезы в его прекрасных глазах.
Глазах, которые я превратил в пустоту.
Глазах, которые я уничтожил.
— Пожалуйста, не уходи, малыш, пожалуйста… не оставляй меня… пожалуйста… останься со мной… останься со мной… ты должен остаться со мной… — его губы касаются моего лба, носа, щек, рта.
Он что-то кричит в сторону двери, но я не слышу его слов из-за звона в ушах.
Я протягиваю к нему руку, желая в последний раз коснуться его волос.
Прости меня.
Слова на кончике моего языка, но из них не выходит ни звука.
Моя рука падает, когда чернила поглощают меня целиком.
Наконец-то все закончилось.
Глава 37
Николай
Когда я был молод, я понял, что мое восприятие мира отличается от восприятия других людей моего возраста.
Насилие бурлило в моих венах и ослепляло перед реальностью. Я видел жизнь сквозь красные линзы, и мне это нравилось. Нет, мне это чертовски нравилось.
Я гордился тем, что отличаюсь от других, что прохожу через испытания, к которым многие не осмеливаются подступиться. Я никогда не чувствовал себя подавленным своей ориентацией, своими предпочтениями или наклонностями. Более того, я носил их как знак чести и выставлял напоказ.
Быть би – это не повод для стыда, как сказала мне мама давным-давно.
— Это отличает тебя от большинства, но ты всегда был особенным, сынок. Всегда, — сказал папа.
Я тоже всегда чувствовал себя особенным, как будто могу идти все глубже и глубже, все выше и выше, и ничто меня не остановит.
Впервые я не чувствую себя особенным.
Впервые я наблюдал, как моя жизнь рушится вокруг меня, когда стоял в руинах, окруженный яркой кровью.
Она была повсюду – на его шее, на рубашке, на руках, на полу, на мне.
Везде, блять, везде.
Я нахожусь посреди зоны ожидания больницы, но все еще вижу, как она капает на пол, когда я нес Брэна на руках. Я все еще вижу его пастообразную белую кожу и слышу призрачный звук, который вырвался из его горла, прежде чем он закрыл глаза.
Он пролежал в операционной семь часов. Семь гребаных часов, и медсестра дважды приходила брать у меня кровь. Дважды.
Семь часов, а я ни на дюйм не сдвинулся со своего места перед дверью в операционную. Медсестре пришлось выйти сюда, чтобы перевязать мне руку, потому что я ни разу, блять, не двинулся.
Семь часов я слышал плач Астрид. Глин и Лэн прилетели с острова, как только узнали новости, и прибыли пару часов назад.
Глин обнимала свою маму и плакала. Лэн и Леви сейчас стоят рядом со мной, закончив в миллионный раз вышагивать по коридору. Леви вез нас в больницу как сумасшедший, а я держал Брэна на коленях на заднем сиденье, не переставая давить на его шею.
Кровотечение так и не остановилось. Даже на время. Чем больше времени проходило, тем ближе я был к тому, чтобы потерять его.
Я никогда не забуду, как ослабевал его пульс под моими пальцами, как я целовал его синие губы и просил, умолял, молил Бога, в которого никогда не верил, вернуть его мне.
Я сделаю все, что угодно, если ты вернешь его.
Если бы он попросил взамен мою жизнь, я бы выложил ему свои кишки на блюдечке.
Я не хочу жить без него.
Я не могу жить без него.
— Что я говорил, папа? — ужасно спокойный голос Лэндона прорывается сквозь удушающую тишину. Он звучит собранно, но я никогда в жизни не видел его взволнованным. Я никогда не видел, чтобы всемогущий Лэндон Кинг дрожал от ярости, как тогда, когда я показал ему то видео.
Я показал его Астрид и Леви, как только Брэна увезли на каталке на срочную операцию. Им пришлось вызвать какого-то крутого хирурга, специализирующегося на восстановлении нервов.
Мой Брэн держал эту боль при себе восемь гребаных лет, чтобы защитить их – своих гребаных родителей, брата и сестру и весь мир. Я, блять, не филантроп. Я сунул им в лицо это видео, чтобы они увидели боль, которая стала настолько сильной, что ему пришлось резать себя, чтобы покончить с ней.