Я вновь достал свой рабочий блокнот и записал адрес воспитателя. А напоследок мы с Жанной Гриневской обменялись нашими адресами и телефонами.
Федор Пырин жил в наполовину опустевшем квартале на окраине города. Грунтовая дорога, ведущая туда, раскиснув от частых дождей, грязевой лавой стекала в овраг. А метрах в семиста, за бесконечными котлованами, возводился новый жилой массив. Но шум стройки не доносился до этой забытой, вымершей земли.
Осевшая хибара воспитателя скрывалась за бревенчатым частоколом. Я двинулся вдоль него и вскоре обнаружил калитку из обструганных, плотно подогнанных досок, достаточно высокую и крепкую, чтобы ее можно было перемахнуть без усилий или выбить с ходу. Рядом висел проржавелый почтовый ящик, звонок отсутствовал. Подпрыгнув и подтянувшись, я осмотрел запущенный участок перед домом. Тишина казалась обманчивой и таила опасность. Я спрыгнул и стал колотить в калитку кулаком. В ответ на мой стук раздался остервенелый собачий лай. Потом все стихло, лязгнул засов, и передо мной собственной персоной предстал хозяин.
Щуплый и съежившийся, он был одет в пузырящиеся на коленях трико и фуфайку на голое тело. Венчала все это великолепие маленькая цыплячья головка на тонкой бурой шее. Желтая шелушащаяся кожа плотно обтягивала его надбровные дуги и скулы, губы почти не выделялись, спутанные мышиного цвета волосы беспорядочно падали ему на лоб и уши.
— Кто вы? — Его зубы мелко застучали.
— По вашу душу, Федор Яковлевич.
Официальное обращение заставило его передернуться.
— Опять? Я болен. Взял бюллетень. Не встаю с койки.
Мои ноздри вобрали в себя густую волну перегара, а конечностям передалась дрожь его тела. Больничный бюллетень понадобился Федору Пырину, чтобы уйти в запой. И вынырнуть из него, когда все утрясется. Я шагнул вперед, потеснив воспитателя плечом. Никакого сопротивления я не почувствовал.
— Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Надеюсь, вы догадались, на какую тему.
И тут Пырин преобразился. Тщедушное тельце вдруг обрело стальной стержень, ватные конечности окаменели.
— Нет! — оттолкнув меня, выкрикнул он. — Не получите ничего! Меня допрашивали весь день после убийства, взяли подписку о невыезде. И следователь строго-настрого запретил распускать язык перед всякими там журналистами! И я молчу! И пью для того, чтобы забыть! Понятно вам или нет?!
Это была самая натуральная истерика маленького, задавленного обстоятельствами, обиженного жизнью человека.
— Я не журналист, — опроверг я.
— Документы! — визгливо потребовал он.
— Я частный сыщик, вот моя лицензия.
— Тем более. Уходите! Оставьте меня в покое!
— Но ведь это вы обнаружили тело ночного сторожа и исчезновение мальчика, — напомнил я, не двигаясь с места.
— Я. И что с того? Обнаружил, вызвал милицию.
— А Жанна Олеговна говорила, что я могу рассчитывать на вас…
Он исподлобья смотрел на меня. Костлявые маленькие кулаки его сжимались, пальцы сводило судорогой. Нездоровая желтая кожа, тонкая, точно папиросная бумага, грозилась лопнуть и обнажить череп; жилы на шее вздулись. «Рано состарившийся мальчик-дикарь», — окрестил его я.
— Мне не важно, что говорила Гриневская, — пробормотал Федор, однако истерических ноток в его голосе заметно поубавилось. — Я не виноват, что ей больше всех надо.
— А почему ей больше всех надо?
— А? Что? Не знаю. Не цепляйтесь к словам. Просто совсем недавно я понял одну истину, которую сейчас уяснили даже подростки. Людской благодарности не бывает! Я угробил в этом детском доме почти десять лет своей жизни, а что получил? Подозрения, косые взгляды! Я знаю, никто мне не верит. И даже когда я заболел, лежал здесь с температурой и думал свести счеты с жизнью, никто из этих так называемых «коллег» не соизволил меня навестить. И что я вообще там делаю? Что я, альтруист какой-то, за гроши с чужими детьми возиться? Ну, грешен, не дал бог торговой жилки, не умеюкрутиться, не езжу на «мерседесе», что ж с того, не человек, что ли?!
На его бесцветных опаленных ресницах дрожала прозрачная влага, солоноватые комки подступали к горлу, и все то, что он передумал за короткое время после убийства, а может, за последние годы своего безрадостного, полного нужды и лишений существования, сейчас, как ушат помоев, выплеснулось на меня.