Том делал все спокойно, неторопливо. Ему вовсе не казалось, что он совершает что-то значительное. Просто в очередной раз поиздевается над этими взрослыми идиотами, которые сейчас ликуют там, внизу. Ну и, конечно, приятно, что этот аттракцион он устраивает на земле Бойлена — будет знать, наглец! Может, все они призадумаются между поцелуйчиками и пением «Звездно-полосатого флага». А вот Клод был необычайно возбужден. Он прерывисто дышал, точно ему не хватало воздуха, сопел и брызгал слюной, то и дело протирал запотевшие очки. Для него эта затея была исполнена глубочайшего символического смысла — наплевать ему на дядю-священника и на отца, который заставляет его каждое воскресенье ходить к обедне, читает нравоучения о смертном грехе и советует держаться подальше от распущенных протестанток, дабы остаться чистым в глазах Иисуса Христа!
— Готово, — тихо сказал Томас, отходя в сторону.
Дрожащими руками Клод зажег спичку и поднес ее к пропитанной бензином ветоши. Она тотчас вспыхнула, а Клод, пронзительно вскрикнув, бросился бежать. На нем загорелся рукав пиджака, и он несся, не разбирая дороги. Томас кинулся за ним, крича, чтобы он остановился, но Клод продолжал бежать как одержимый. Наконец Томас нагнал его, схватил, толкнул на землю и, жертвуя свитером, всей тяжестью навалился ему на руку, чтобы сбить пламя.
Через минуту все было кончено. Клод лежал на спине и, придерживая обожженную руку, жалобно скулил, не в силах произнести ни слова.
Томас встал и посмотрел на друга, распростертого на земле. При свете пылающего креста видно было, как по лицу Клода струится пот. Во что бы то ни стало необходимо как можно скорее убраться с холма: с минуты на минуту сюда прибегут люди.
— Вставай, болван, — сказал Том.
Но Клод с остановившимися от боли глазами только перекатывался с боку на бок.
— Вставай же, чертов дурак!
И Томас потряс Клода за плечо. Клод с искаженным от страха лицом тупо смотрел на него. Том нагнулся, взвалил его себе на спину и, продираясь сквозь кусты, стараясь не слушать Клода, устремился по склону холма вниз, к калитке садовника.
— О Господи, Господи Иисусе! Матерь Божия! — причитал Клод.
Томас бежал, спотыкаясь под тяжестью друга. Его преследовал неприятный, тяжелый запах. Это же пахнет паленым мясом, сообразил он.
А в городе по-прежнему палили из пушки.
Аксель Джордах, преодолевая течение, греб к середине реки. Сегодня он вышел на лодке не для того, чтобы поупражняться, а чтобы не видеть людей. Он решил в эту ночь устроить себе выходной — первый выходной с двадцать четвертого года. Пусть его покупатели едят завтра хлеб фабричной выпечки. Что ни говори, а немецкая армия не каждый день терпит поражение — последний раз такое случилось целых двадцать семь лет назад.
На реке было прохладно, но Акселю было тепло в толстом синем бушлате, сохранившемся еще с тех времен, когда он служил палубным матросом. Кроме того, он захватил с собой бутылку виски, чтобы согреться и заодно выпить за здоровье идиотов, которые вновь превратили Германию в руины. Джордах не был патриотом ни одной страны, а уж ту землю, на которой родился, он просто ненавидел: это она сделала его на всю жизнь хромым, отняла возможность получить образование, изгнала на чужбину и породила полнейшее презрение к любой политике, ко всем политическим деятелям, генералам, священникам, министрам, президентам, королям и диктаторам, к любым завоеваниям и поражениям, любым кандидатам и любым партиям. Аксель был доволен, что Германия проиграла войну, но его отнюдь не радовало, что ее выиграла Америка. Он надеялся, что доживет до того дня, когда Германия проиграет еще одну войну.
Аксель думал о своем отце, богобоязненном семейном деспоте, мелком заводском служащем, который, воткнув в дуло ружья пучок цветов и горланя песни, отправился — «шагом марш!» — на фронт, бодрый тупой баран, пушечное мясо, чтобы погибнуть под Танненбергом, с гордостью сознавая, что у него остались двое сыновей, которые скоро тоже отправятся сражаться за Vaterland [5], и жена! Впрочем, жена его вдовела меньше года. По крайней мере у нее хватило ума выйти замуж за адвоката, во время войны управлявшего доходными домами за Александерплац в Берлине.
— Deutschland, Deutschland, über alles… [6] — запел Джордах, опустив весла в воды Гудзона и предоставив реке нести его на юг, затем поднес ко рту бутылку и выпил за ту свою юношескую ненависть к Германии, которая вынудила его, демобилизованного калеку, покинуть родину и уехать за океан. Конечно, Америка тоже не рай, но здесь по крайней мере он и его сыновья остались живы и их дом пока не разрушен.