У Рудольфа же было много способностей, но не было определяющего таланта. Например, он неплохо играл на трубе, но не обольщался, признавая, что двое ребят из их оркестра играют лучше. Он оценивал свою игру, понимая, что она немногого стоит. И не станет лучше, сколько бы он ни старался. Он лучше всех в школе бегал на короткую дистанцию с препятствиями, но, пожалуй, учись он в хорошем колледже в большом городе, его могли бы и не принять в команду. Не то что Стэна О’Брайена, игравшего в футбольной команде. Правда, О’Брайен всецело зависел от благосклонности учителей, ставивших отметки, которые позволяли ему оставаться в команде. Зато на футбольном поле О’Брайен был одним из лучших игроков в штате. Он в секунду находил возможность прорыва и в нужное время появлялся в нужном месте, обладая тем особым нюхом великого спортсмена, какой не способен заменить самый острый ум. Даже колледжи в далекой Калифорнии предлагали стипендии Стэну О’Брайену, и если бы он не покалечился, то играл бы, наверное, во Всеамериканской команде и был бы обеспечен на всю жизнь. А вот сочинения Рудольф писал лучше Сэнди Хоупвуда, редактора их школьной газеты, который регулярно проваливался по остальным предметам, но стоило прочитать хотя бы одну статью Сэнди, как сразу становилось ясно — рано или поздно он обязательно станет настоящим писателем.
У Рудольфа был один талант — всем нравиться, всем быть ко двору. Он знал это, как и то, что именно поэтому его три года подряд выбирали старостой класса. Но он считал, что это еще не талант. Он заранее намечал, кому понравиться, стать приятным, сделать вид, что человек интересует его, брал на себя неблагодарные обязанности — устраивал в школе танцы или возглавлял отдел рекламы в школьном журнале. Нет, считал он, умение нравиться — это не настоящий талант, потому что у него нет близких друзей и вообще, если честно признаться, он не очень-то любит людей. Даже его обычай утром и вечером целовать мать, а по воскресеньям ходить с ней на прогулки тоже был продуман: он делал это, чтобы вызывать у нее чувство благодарности и поддерживать впечатление о себе как о заботливом, любящем сыне. На самом же деле воскресные прогулки тяготили, и он с трудом переносил, когда мать в ответ на его поцелуй нежно гладила щеку сына, хотя, конечно, он не подавал виду.
В нем жило два человека: о существовании одного знал только он, а другого видели все. Ему хотелось быть таким, каким он казался, но он сомневался, что это получится. Он знал, что мать, сестра и даже некоторые посторонние люди, включая учителей, считают его красивым, но сам он не был в этом уверен. Ему казалось, что кожа у него чересчур смуглая, нос слишком длинный, скулы плоские, глаза недостаточно большие и излишне светлые для оливкового цвета кожи, а волосы тускло черные, как у простолюдина. Он регулярно просматривал фотографии в газетах и журналах, чтобы знать, как одеваются ребята из хороших школ, а также студенты колледжей, таких как Гарвард и Принстон. Пытался им подражать, конечно, насколько позволял бюджет.
У него были обшарпанные туфли из оленьей кожи на резиновом ходу — правда, теперь у него появился пиджак с металлическими пуговицами, но он понимал: пригласи его на вечеринку студенты-первокурсники, сразу станет ясно, что он просто провинциал, корчащий из себя бог знает кого.
С девушками он был застенчив и еще ни разу не влюблялся, если, конечно, не считать глупой истории с мисс Лено. Он делал вид, будто девушки его не интересуют: у него, мол, есть дела поважнее, чем вся эта детская ерунда вроде свиданий, флирта и поцелуев. В действительности же он просто боялся: вдруг какая-нибудь из них догадается, что, несмотря на все его высокомерие и светские манеры, он просто неопытный и смешной мальчишка.
В какой-то степени он завидовал брату. Томас жил, как ему хотелось, не считаясь ни с чьим мнением. У него был настоящий талант — жестокость. Его боялись и ненавидели, и, уж конечно, никто не любил, зато его не мучили сомнения, какой надеть галстук или как отвечать на уроке английского языка. Он был цельной натурой и уж если что-либо делал, то предварительно не занимался мучительным самокопанием, взвешивая каждый шаг.
Что же до сестры — она красавица, гораздо красивее многих кинозвезд, которых он видел на экране, и это дар, которого вполне может хватить надолго.
— Гусь замечательный, пап, — сказал Рудольф, зная, что отец ждет от него комплимента. — Удался на славу. — И хотя он съел уже больше, чем хотел, все же протянул тарелку за добавкой, постаравшись не сморщиться при виде следующего огромного куска, который положил ему отец.