– Да, хорошо… Знаешь, Кондраша, а ведь он меня убить должен. Пророчество такое.
– Наплюй, Серафимушка. Михайла всякие пророчества на хрену вертел. Бабы болтают, что его никто заворожить не может. Ни Настена, ни Нинея… и попа он не боится. Веришь, мальчишка, сопляк, а бывает… как сказанет что-нибудь, как глянет, сам себя сопляком чувствуешь. Нездешний он какой-то…
– Здешний он Кондраш, здешний. Я сам видел, как его крестили. Прямо в купель напрудил, зараза мелкая. Родиться не успел, а уже все не как у людей… Так и дальше пошло-поехало.
– Кондраш, у тебя мечта есть?
– Угу. Выкупиться и артель выкупить. Сам же знаешь.
– Не, Кондраш, это не мечта, это работа, которую сделать надо и сделать можно. А мечта… это вот так, что, может, и не сбудется никогда, а думать об этом все время хочется.
– И у тебя такая мечта есть?
– Угу.
– А про что? Не, Серафим, если не хочешь, не говори…
– Тебе можно, Кондраш… ты поймешь. Как ты про цветок-то…
– Это не я, это регент. Я только повторил.
– А я и повторить не смог бы… Только ты, Кондраш, как от себя рассказывал… Я видел. Чужие слова так не повторяют.
– Вот о любезной-то я и мечтаю, Кондраша.
– А я думал… об ребеночке…
– Ребеночек, Кондраш, само собой… только без любезной… пробовал я уже, ничего путного не выходит…
– Да… а рисковать мне больше нельзя, два раза уже женился… третий раз еще позволят, а потом ни-ни – таинство брака. Да и возраст уже…
– Ну так и что? Баб вокруг мало, что ли? Вон, у тебя по двору чуть не десяток бегает… Хотя… любезная… это да, это, я тебе скажу… И какая ж тебе нужна?
– Сильная!
– Так, не пахать же…
– Духом сильная, Кондраша! Такая, чтобы… такая, знаешь… чтобы робеть перед ней!
– У-у-у… Да таких и не быва…
– Настена!
– И ты пред ней робеешь?
– Бывает, Кондраша, бывает… даже и перед Ягодкой… случалось… только не про меня они. Я о них, как о бабах, и думать-то не могу…
– Да, Серафим, это ты… рубить-колотить… ну надо ж так!
Оба приятеля опять надолго замолчали, а Сучок так глубоко задумался, что даже вздрогнул от голоса Бурея, почему-то вдруг ставшего веселым.
– А и телесная сила – тоже хорошо! Такая, чтобы на руках меня носить могла!
– Да ты спятил!
– Не-а! Вон, позади тебя стоит!
Сучок обернулся – на пороге горницы стояла Алена и делала сразу два дела: крестилась на икону в красном углу правой рукой и выпихивала в сени сунувшуюся вслед за ней холопку левой.
– Здрав будь, Бурей! – поприветствовала богатырша. – И ты… свет очей моих!
– Гы-ы-ы! – приветливо отозвался хозяин дома. – Свет… это лысина блестит!
– Она… – не стала спорить гостья.
Голос и манера говорить вполне соответствовали телосложению Алены. Никто и никогда не слыхал от нее ругательной бабьей скороговорки, да и на визгливый тон она тоже не срывалась, наоборот, чем больше она сердилась, тем более размеренной становилась ее речь, и тем больше опускался ее голос к басовым нотам. Вот и сейчас он звучал так, словно Алена вещала через печную трубу.
– Аленушка… – проблеял Сучок, терзаясь самыми мрачными предчувствиями.
– Поете, значит, соловьи? А Варвара уже все село оббежала! Сучок убился, Сучок убился! Пока меня на огороде нашла, умаялась, еле на ногах стоит.
– Да не убивался я, Аленушка! – возопил Сучок так, словно тонул и звал на помощь. – Из гнезда только выпал…
– Из гнезда? – было заметно, что Алена ожидала чего угодно, но только не такого.
– Ага! – зачастил Сучок. – Из аистового… то есть из аистячьего… аистюч… – он запутался в словах, но увидев, что Алена шагнула в его направлении, взвыл и вовсе дурным голосом, – из аиститскава-а-а!!!
Зачем Бурей вылез из-за стола, что собирался сказать или сделать, так и осталось неизвестным, потому что, запнувшись на первом же шаге, обозный старшина побежал в сторону объекта обожания Сучка, так же, как утром бежал в угол горницы, споткнувшись о лестницу. Для Алены намерения несущейся прямо на нее несуразной туши тоже были загадкой, но действовала она быстро и энергично. Толкнув спиной дверь, она отшагнула в сени, а когда голова Бурея вошла в створ дверного проема, быстро дверь захлопнула.