Все-таки учительница музыки, весьма обходительная женщина по натуре, сделала одну полезную вещь — написала мне на листке название книги, которую я должен был приобрести, раз мне все это так, [непеч. ], нужно. Ну, не в таких выражениях она это сказала, конечно. Ну да ладно. Книга эта была — ну, вы знаете, такой, типа, сам-научись справочник — большой, тяжелый, неуклюжий и неумелый. Она показала мне обложку. Сказала, что охотно одолжила бы мне школьную копию, но не имеет права, увы. Школы часто приобретают всякое разное, чем впоследствии никто не пользуется. Справочники просто лежат в ящиках или стоят себе, невостребованные, на полках, собирая почтенную пыль.
Я попросил у мамы денег, и она спросила на что. Я не знал точно, что именно она хочет от меня услышать. Поэтому ничего не ответил. И в результате ничего не получил. Понятно, что к папе я обращаться не стал. Я решил, что наберусь наглости и поговорю со своим крутым старшим братом, носящим нож и проявляющим щепетильность по поводу одежды. Он, конечно же, надавал мне по шее, поскольку как раз пришел срок, и затем, от щедрот своей доброй души, выделил мне десять долларов, с ужимками. Я нашел нужную мне книгу в магазине на Восьмой Стрит и Шестой Авеню. Стоила она семь долларов с мелочью, вместе с налогом. Я купил стакан кока-колы в МакДональде напротив на то, что осталось от моего состояния, и нашел свободный столик.
Это теперь я начитанная скотина — от литературы я с ума не схожу, но в разговоре могу выглядеть достойно, когда говорят о Бальзаке или Толстом или Фолкнере. А в те времена я ничего не читал. Не было привычки. Изучение справочника превратилось в муку. Я чуть не сдался — раз шесть или семь хотел бросить. Не говоря уж о том, что пианино под рукой не было, и никакой вообще клавиатуры не было, которая могла бы дать мне какие-нибудь практические навыки в добавление к смутно проглядывающим отсветам теоретических знаний, вытаскиваемых мной в малых и трудных дозах из справочника. Три недели я провел, играя на фортепиано в уме и ни разу не заскочив дальше двадцатой страницы книги. Потом было лето, и мама опять нанялась чистить загородный особняк Уолшей, и я снова с ней поехал. События последующих двух месяцев решили дело. Уолши проводили лето в Европе, о которой я знал, что это такое место, которое нельзя увидеть, но следует вообразить, будто оно где-то там, вон там, за морем, если смотреть из Рокауэй Бич или еще с какого-нибудь берега. В Европе в основном белые, и все они ужасно богаты и живут как короли. Предполагалось, что это должно вызывать неприязнь. Я тогда думал впроброс, не очень задаваясь этим вопросом, что лично я был бы не против пожить как король, и если для этого необходимо быть белым — что ж, я не против быть белым. Так или иначе, комната с роялем была моя пока мама убирала и вытирала пыль в особняке. Справочник и клавиатура наконец-то сошлись вместе.
Справочник — обращаю на это ваше внимание еще раз — был очень плох. Справочники, как правило, вообще почти всегда плохие и глупые. Текст состоял из адаптированного для дебилов жаргонного разглагольствования на тему, плюс ноты то тут, то там. Все это было составлено так глупо, и так бездарно написано, что человек неподготовленный, если желал извлечь из справочника какую-то пользу, должен был посвятить много времени анализу неадекватного хода мыслей составителя, дабы понять, что же он имеет в виду — вместо того, чтобы практиковаться.
Прошло два месяца.
Снова Нью-Йорк. Отец мой купил мне велосипед. Я продал его на следующий же день в магазине на Второй Авеню и на вырученные деньги купил очень дешевую (как говорят, побывавшую в пользовании) пятиоктавную электронную клавиатуру в грязном магазинчике на Канал Стрит. Продавец-китаец заверил меня несколькими лающими фразами, что, мол, инструмент работает очень хорошо.
Некоторые из клавиш не работали, и еще некоторые играли неправильные ноты. Я хранил клавиатуру в стенном шкафу. Она выводила меня из себя своим тренькающим звуком, пластиковыми легкими клавишами без баланса, совершенно нечувствительными к прикосновению, и отсутствием педалей. Я сообщил папе, что велосипед украли. Он допросил меня, воображая себя заправским дальновидным детективом и детским психологом, и сказал мне в заключение, что это я сам, дурак, во всем виноват, и больше ему сказать нечего, и пусть это будет мне уроком. Я согласился и сказал, что очень сожалею. Он не говорил со мной два дня. А я тем временем экспериментировал. И еще — я взял урок игры на фортепиано.
Знаете, нынче много говорят, и тихо, и торжественно, и громко, и в газетах про «равные возможности» и прочую [непеч. ], а только вам следует быть готовым пожертвовать уймой времени и достоинства, и стоять в очередях, и добиваться подписей от людей, которые предпочли бы вас не видеть, и от их жирных секретарш, которые вас открыто презирают и жрут свою жирную помойную еду прямо перед вашим лицом, причмокивая, обсасывая пальцы, и рыгая удовлетворенно. Субсидируемые правительством уроки — о них не было речи. Равенство начинается с момента, когда вы можете заплатить тридцать или больше долларов в час кому-нибудь кто, хочется верить, сможет вас наставить на путь истинный. А почему, спросите вы, родители твои не могли заплатить за твои уроки? Что ж. Могли. Но… Впрочем, не желаю об этом говорить.
А был он старым джазистом, и жил в гордой нищете в облезлом, набитом крысами здании на Авеню Си. Играл почти каждый вечер в капризно освещенном кафе на МакДугал. Вы знаете все эти так называемые пиано-бары на МакДугал — дирекция состоит исключительно из подонков, и посетители тоже. Я преградил ему путь в тот момент, когда он, бросив окурок, направился было в заведение, чтобы начать смену. Поймал я его, потащил за рукав и спросил, дает ли он уроки. Он послал меня на [непеч. ] и вошел в кафе. Грубость в общении с детьми — признак плохого воспитания. На следующий день я опять к нему пристал, и он опять меня послал. Так продолжалось неделю. Ему надоело. Мои умоляющие просьбы его больше не забавляли. Он велел мне придти к нему домой и принести сорок долларов.
Я попросил папу купить мне роликовые однополозные коньки. Папа поморщился, зашел после работы в Игрушки и Куклы в Юнион Сквере и купил мне пару, на два размера больше, чем нужно.
Все знают, какие коньки можно купить в Игрушках и Куклах за сорок долларов. Пожалуйста, уж вы мне поверьте — мои родители вовсе не богаты. Были времена, когда маме приходилось экономить на всем, чтобы заплатить за квартиру. Но, видите ли, плата за квартиру превышала тысячу долларов в месяц, а в те времена это была весьма значительная сумма, в то время как приличная пара роликов стоила долларов сто пятьдесят или двести.
Я завладел квитанцией от покупки коньков. Мама хранила все квитанции в старом ящике из-под обуви — привычка, характерная для всего американского среднего класса, вне зависимости от возраста и цвета кожи. Я доставил квитанцию в Игрушки и Куклы и, после долгих дебатов (они там думали, что средства мне нужны на наркотики и вознамерились спасти мои здоровье и мораль, если не мою невинность) мне выдали деньги. Также, меня предупредили, что позвонят моим родителям — проверить. Я дал им номер. Не наш номер, естественно, а просто номер, который вдруг пришел мне в голову, чьи первые три цифры говорили о нижнеманхаттанском месте жительства абонента. Один из моих хороших знакомых работает в ФБР, в профайлинге. Недавно я попросил его вычислить этот номер. Оказывается что во времена, о которых идет речь, номер этот принадлежал знаменитой джазовой певице чей сын действительно был запущенный наркоман.
С сороками долларов в кармане я появился в квартире пианиста сразу после школы.
Угадайте, что было дальше! Мужик оказался абсолютно беспомощным. Даже тогда я это понял. Он играл все вещи подряд совершенно одинаково — в такой, знаете, непритязательной, поверхностной манере, гладил клавиши. Время от времени его возбуждало собственное исполнение, и тогда он повторял один и тот же пассаж три или четыре раза, восхищаясь. Его основной внутренний ритм был очень примитивен, а его квартира — жуткая, гнусная дыра, наполненная влажным воздухом с запахами гниющей еды и немытого тела. Пианино у него было — ямаха, джазовое, тренькающее, но в хорошем состоянии. Он понятия не имел, как нужно давать уроки, и поэтому он просто показал мне, как он сам играет, а затем потребовал, чтобы я сыграл для него какую-нибудь песню, чтобы ему было видно, в чем состоят мои ошибки. Я сделал так, как он просил. Он действительно указал мне на некоторые ошибки. Я снова что-то сыграл. Он оскорбил меня и моих родителей. Он приложился к большой ромовой бутыли, велел мне отойти от инструмента и заверил меня, что теперь-то он действительно мне покажет, как нужно играть на самом деле.