Бедняга Марджери, подумала Касс, несчастная, обреченная, беззащитная. И несмотря ни на что — жертва.
Похороны прошли почти с неприличной торопливостью. Словно, чем скорей окажется Марджери под землей, тем лучше. В воздухе витал молчаливый упрек тем, кто, пожимая плечами, равнодушно говорил: «Ах, эта Марджери…»
Плакал один Харри, на панихиде в церкви, на кладбище. Он жался к женщинам. С одной стороны его поддерживала Касс, с другой, как это ни было удивительно для Касс, — Элизабет.
— Ты разве пойдешь? — спросила она, пока они ждали отца Ксавье, причащавшего Ньевес и ее отца, который вдруг вспомнил, что он католик. Как и Марджери. Была когда-то.
— Да, пойду.
И она стояла с сухими глазами рядом с Харри, спокойная и невозмутимая, возвышаясь над маленьким человечком, как башня, как колонна, к которой можно прислониться. Она была в простом черном платье — похороны Марджери не совершались по островному обряду. Касс никогда не видела ее такой красивой и такой печальной.
И после, уже в гостиной, когда все неловко молчали, Элизабет подсела к Харри. До Касс донеслись их тихие голоса, но слов она не разобрала. Оставив их вдвоем, Касс испытала облегчение. Его горе оказалось для нее тяжкой ношей. Оно пробуждало чувство вины. Не только в ней, но и во всех остальных, подумала она, иначе откуда эти замкнутые лица, потупленные глаза, напряженные голоса.
Бедняга Марджери, подумала она опять. Ее покупали и продавали с тех пор, как за нее было можно назначать цену. Да, Марджери убили. Но не годы пьянства и наркотиков, не легионы любовников и сексуальные излишества. Не те незнакомцы, которые вышвырнули ее на улицу истекать кровью. Нет. Это сделал один-единственный человек. Он один…
На следующее утро Харри покидал остров. Он взял себя в руки, и его отчаяние уступило место горечи.
— Мне очень жаль, Харри, — сочувственно произнесла Касс. — Это просто ужасно.
— Как и все в этом доме.
Касс опешила. Карие глаза еще хранили следы вчерашних слез, да и сам Харри выглядел совершенно измотанным, но его голос звучал уверенно.
— Слава Богу, я вижу этот остров в последний раз.
— Но… — начала Касс.
— Я никогда сюда не вернусь. Я не хотел получить свободу таким способом, но теперь я свободен.
Он повернулся с стоявшей рядом Элизабет.
— Благодарите Бога, что вы не его дочь, — сказал он с чувством. — Благодарите Бога, что ваша мать — добрая, замечательная женщина, единственная, от кого я видел здесь участие… — Он склонился над ее рукой. — Всего хорошего.
И зашагал прочь.
Когда Элизабет очнулась, солнце завершило свой круг. Впервые за много дней она по-настоящему выспалась. Со дня торопливых, едва ли не тайных похорон Марджери прошло три недели. Они слились в бесконечную череду душевных мук и отчаяния. В тот вечер она воочию убедилась в том, о чем всегда в глубине души подозревала, но не хотела себе в этом признаться. Она и раньше знала об особых отношениях между Дэвом Локлином и Ньевес. По их поводу шутили, даже подтрунивали. Но всегда с уважением. Ибо у этих «странных» отношений имелся срок давности, статус и всеобщее признание. И снова Элизабет оказалась чужой, отодвинутой в сторону.
Внутри была пустота. То, что она тогда увидела, отняло у нее силы. Воск на крыльях растаял, перья осыпались, и она рухнула на землю, ударившись так больно, что до сих пор не могла прийти в себя.
Прошлая жизнь не подготовила ее к одинокому отчаянию, единственное, что она могла — и умела — сделать, — это замкнуться в себе, как и прежде. Значит, ее метаморфоза вовсе не была полной.
Чудесного преображения не произошло. Остатки ее прежнего «я» еще висели на ней клоками. Но одно в ней действительно изменилось: теперь она могла чувствовать. Иначе почему она так мучительно переживала предательство, остро завидовала, угрюмо ревновала?
Впервые в жизни оказавшись во власти чувств, она мучительно проходила весь их спектр, чтобы, закончив круг, очутиться в самом начале. Она замкнулась в себе и хотела одного: погрузиться в свое одиночество. Она понимала, что поступает не правильно, что повторяет ошибку той маленькой девочки, много лет назад испытавшей жестокую боль, но ничего не могла с собой поделать. Она поняла, что ей по-прежнему недостает уверенности в себе, чувства собственной значимости, которое необходимо каждому человеку. Это чувство мог дать ей только Дэв. Которого она потеряла.
Она избегала Дэва, как заразы. В своем отчаянии она и впрямь считала его опасным. Он заразил ее жестокой лихорадкой, терзавшей ее всякий раз, как она его видела. Поэтому она сторонилась его. Боялась не совладать со своими чувствами. Когда они оказывались рядом, она держалась с ним холодно. Гордость не позволяла показать, что она страдает. Нет, она еще не стала другой. Мучительный процесс выздоровления еще не завершился.