— Он заплатил им твой долг?
— Вот именно, заплатил. — Он скрестил ноги и принялся снимать пушинки со своих носков. — Твой папа щедрый человек.
— Ты будешь еще снимать фильмы?
— Не-е-е-е-т. Я поставил точку. Капут. Эль фин. Теперь я посвятил себя написанию книги.
— О житейских обстоятельствах?
— Да, о них.
— А что с твоим ток-шоу? С тем, которое ты собирался вести по телевидению?
Дядя Фрэнк махнул рукой, потом задумчиво покачал головой.
— Думаю, что Америка еще не доросла до такого, как бы это сказать, до такого телефорума. Мне надо нарастить мясо на некоторых своих идеях, нарыть концепции. Пока у меня все это идет вторым планом. Сейчас я собираюсь сосредоточить все свои усилия на книге. Раньше я не писал, это труднее, чем кажется, сложно из мыслей делать слова.
Он опять притих. Было слышно, как на улице завыла полицейская сирена, приблизилась к нашему дому, потом стала удаляться.
— Ты знаешь, кто такой Спиро-курятник?
— Что?
— Ну, Спиро-курятник. За него хотела выйти замуж тетя Бесс.
— А, Господи, тот старик. Мне говорили, что он еще жив. Сколько бы он ни мылся, все равно от него шел запах. Об этом во всей округе знали. Но я не могу сказать о нем ничего плохого. Вполне приличный человек. Он женился на женщине с родинками. На Марии. Мы все ходили в одну и ту же церковь. Черт, он был вполне нормальный мужик. А у нее было столько родинок! Интересно, как выглядят их дети? Он и сам был похож на курицу.
— Долго еще Силвэниес будет жить с нами? — спросил я.
При упоминании этого имени дядя Фрэнк поморщился, как будто наступил на лоток Ставроса.
— Он нравится тете. Не понимаю, зачем он ей, но она хочет, чтобы он был рядом.
— Наверное, это потому, что он знаменитый, — предположил я.
Дядя Фрэнк бросил на меня сердитый взгляд.
— Да какой знаменитый! Так, третьесортный актеришка. Но здесь он долго жить не будет. Рано или поздно, он тете надоест. Хотя сейчас, похоже, она счастлива, а уж тетя Бесс счастье заслужила. Может быть, не будет чувствовать себя никому не нужной.
Он встал, потянулся. Потом, разминая шею, повернул голову сначала в одну сторону, затем в другую.
— Плохо поворачивается. Надо делать зарядку. Надо что-то делать. Хоть что-то. — Я подумал, что дядя собрался уходить, но он опять сел.
— Какой был папа, когда был молодым? — спросил я. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Мне уже надоело одиночество.
— Твой папа? Умным. Очень умным. И тихим. Мы с ним жили в одной комнате. Иногда он целую неделю ничего мне не говорил. Я тогда думал, что он меня не любит. Но прошли годы, прежде чем я осознал, что это в самом деле так.
— Папа тебя любит.
Дядя Фрэнк ничего не ответил. Только покачал головой.
— Твой папа был тихим и умным. Все думали, что он будет учиться в Гарварде, так и получилось. А все остальное — это уже история, и в прямом, и в переносном смысле.
Я подумал над тем, как дядя Фрэнк охарактеризовал папу.
— Да, он очень тихий, — согласился я.
— Тихий-то он тихий, но не обманывайся на его счет. В глубине души он старый жесткий грек. Он гораздо жестче, чем кажется. Наш старина-деревенщина даже не поймет, что сбило его с ног, как все уже будет кончено. Твой папа, как один из генералов Гражданской войны, там, внизу, разрабатывает свой план военных действий.
— Как Стоунволл Джексон?
Дядя Фрэнк рассмеялся, громко и непривычно отрывисто.
— Да, как Стоунволл Джексон. — Потом снова рассмеялся: — Стоунволл Папас. Чертов Стоунволл Папас.
Следующие несколько недель все в нашем доме шло кувырком. Все было не так, все были не в своей тарелке. Папино поведение, которое я пристально отслеживал для того, чтобы понять, что происходит, все время менялось, переходя от неожиданно резкого — я один раз слышал даже, как он поднял голос, разговаривая по телефону с одним из адвокатов, — к привычно пассивному. Много раз я подходил к его кабинету и видел, как он с потерянным видом сидит там, застывшим взором глядя в окно, а на коленях у него лежит стопка документов. Несмотря на все крайности, я все же чувствовал, как от него идет скрытый ток энергии решимости, незнакомой мне раньше целеустремленности. Я изо всех сил старался не мешать ему.
Я знал, что в течение дня, когда я был в школе, или ночью, когда спал, постепенно решалась моя судьба. Я знал, что где-то происходят встречи, где-то в суде выигрываются и проигрываются слушания. Я был в полнейшем неведении относительно деталей этого процесса, но измотанное выражение папиного лица говорило о том, что где-то поблизости ведется сражение и что это жестокая битва. Я не задавал вопросов, не искал утешения. Просто ждал, зная, что рано или поздно события настигнут меня.