Дядя Фрэнк поднял на него глаза, потом посмотрел на Мориса, в полном спокойствии сидевшего на диване и читавшего в свете камина номер «Нешнл Джиогрэфик». Слышно было, как в кухне тетя Бесс спрашивает папу, когда он будет разрезать ногу.
— В огне есть нечто такое, ну, такое, такое умиротворяющее, — сказал Силвэниес.
Дядя Фрэнк покачал головой.
— У тебя поэтическое восприятие мира, ты знаешь об этом, Силвэниес?
При этом замечании дяди Фрэнка Силвэниес улыбнулся.
— Дорогой Фрэнк! Скажите нам, чувствуете ли вы сегодня, что стали мудрее? Сегодня вы стали старше. Неужели это принесло вам еще и дар ясновидения?
Дядя Фрэнк неотрывно смотрел на огонь, и его подбородок задумчиво опустился. Весь день он был тихим, слонялся по дому в одежде, еще более черной, чем обычно, рассеянно просматривал специальный праздничный выпуск «Роскошной жизни», на обложке которого красовались снегомобили-амфибии и круизные яхты. Тетя Бесс сказала, что он никогда не любил свои дни рождения, потому что они напоминали ему о смерти и о состоянии, которого он так и не сделал.
— Пенни за твою мысль![12] — сказал Силвэниес.
Дядя Фрэнк ухмыльнулся:
— Больше ты заплатить не сможешь!
Силвэниес рассмеялся:
— Фрэнк всегда думает о деньгах. Даже в свой пятьдесят пятый день рождения.
— В пятидесятый, — поправил его дядя Фрэнк.
— Ну да, конечно, — согласился Силвэниес. — Я же забыл о твоем уникальном способе исчисления времени. — Он отпил вина.
Морис перевернул страницу журнала.
— Я помню день, когда мне исполнилось пятьдесят три года. Помню так, как будто это было вчера. Пусть это будет уроком для тебя, Тедди. Время летит, поэтому наслаждайся, пока можешь.
— Тебе бы поздравительные открытки писать, — заметил дядя Фрэнк.
— Кстати, о писательской деятельности: как идет твоя книга? В последнее время я не часто видел тебя пишущим.
Дядя Фрэнк пожал плечами:
— Медленно идет.
— У тебя застой?
— Что?
— Застой?
— Что ты имеешь в виду, «творческий застой», что ли?
— Да.
— Нет.
Опять установилась тишина. Морис перевернул еще одну страницу.
— По-моему, у тебя застой, — снова начал Силвэниес.
— Черт тебя возьми, нет у меня застоя. Просто решил немного отдохнуть. Хватит говорить об этом.
— Ладно, ладно, — примирительно сказал Силвэниес. — На этом мы завершаем нашу изысканную беседу. — Он втянул в себя еще немного вина, а я потянулся за пятой (и последней) маслиной. Тетя Бесс разрешила мне взять только пять. Поэтому я ел их медленно и долго катал эту роскошь языком во рту, прежде чем прокусить мягкую, горьковатую кожицу, дойдя зубами до самой косточки.
— Морис, — обратился к нему Силвэниес, — вы там так тихо сидите. О чем думаете?
Морис, которого отвлекли от журнала, оторвал от него глаза.
— Я читаю.
— Да, и о чем вы читаете?
— О древнем индейском кладбище, найденном в Нью-Мексико.
— А, — протянул Силвэниес, — ну конечно. О кладбище. Подходящее чтение для сегодняшнего праздника. Фрэнк, ты задумывался о том, где тебя похоронят?
Дядя Фрэнк опять ухмыльнулся, не отрывая глаз от огня.
— Меня, конечно же, кремируют, — сказал Силвэниес. — Сожгут дотла.
Меня это заинтересовало.
— Почему?
Силвэниес прикончил вино и поставил пустой бокал на кофейный столик. Потом меланхолично сложил перед собой указательные пальцы вместе и покачал ими взад-вперед, думая о чем-то.
— Это из-за Элвиса, — сказал он спустя какое-то время.
Никто ни о чем не спросил. Морис бросил на него быстрый взгляд, потом вновь вернулся к журналу. Я вынул косточку изо рта и аккуратно положил на тарелку рядом с остальными, выложенными цепочкой.
— Да, из-за Элвиса Пресли, — продолжил Силвэниес. — Много лет назад я зашел на кладбище Грейсленд, где он похоронен. Это в Мемфисе.
— В Мемфисе? — переспросил я.
— Да, где-то там. Я подумал, что это за спектакль они здесь устроили. Его поклонники, выстраивающиеся в очередь у его могилы, все эти люди, которые оставляют на ней цветы. Ужасно, правда? У меня есть некоторое количество поклонников, и я не хочу такого для себя. Нет, меня сожгут, а пепел развеют. На Бродвее, конечно.
— Может, лучше в Поконосе, — вставил дядя Фрэнк, — или на автостоянке у летнего театра.
Силвэниес одарил дядю Фрэнка завораживающей змеиной улыбкой.
— Очень остроумно, Фрэнк. Как всегда, очень остроумно. — Он вздохнул. — Вижу, все мои попытки вести глубокий интересный разговор ни к чему не приводят, поэтому ограничусь созерцанием огня и погрею возле него свои старые, да к тому же сломанные кости.