— Надеюсь, Силвэниес не забудет поливать цветы, — сказала тетя Бесс, глядя на нас поверх своего кресла, — и кормить Ставроса.
— Уверен, что не забудет, — ответил папа, садясь. Лицо у него после возни с багажом покраснело.
— Да, ему не удастся попробовать чудесные ресторанные обеды, — сказала она.
— Кому? Ставросу? — спросил дядя Фрэнк.
— Нет, Силвэниесу, — ответила тетя Бесс.
Тетя Бесс хотела, чтобы Силвэниес поехал с нами, но он отказался, сказав, что хочет воспользоваться одиночеством, чтобы погрузиться в размышления. Дядя Фрэнк сказал, что ума у него достаточно разве что для размышлений о следующем дармовом обеде, а настоящая причина отказа в том, что он просто боится самолетов; этого не отрицал и сам Силвэниес.
— Не понимаю, как вы могли оставить на него дом, — сказал дядя Фрэнк папе с другой стороны прохода.
— Так получилось, — ответил папа. — Он сам попросил. Ему ведь некуда переезжать. К тому же, он присмотрит за домом.
Дядя Фрэнк покачал головой, но тут между ними оказался человек с футляром для гитары, шедший по проходу. Дядя Фрэнк наклонился вперед и посмотрел на нас из-за человека.
— По-моему, ты очень доверчив, Тео. Слишком доверчив. Я бы на твоем месте приковал его цепью к дубу, и только тогда разрешил бы ему подождать, пока ты вернешься.
— Уверен, что все будет хорошо, — сказал папа. И принялся читать руководство по безопасности, а стюардесса со светлыми волосами и яркой губной помадой стала рассказывать о кислородных масках, запасных выходах и приводнении в случае опасности.
Когда мы взлетали, Томми поднял руки над головой, как будто спускался с «американских горок», и закричал. Я крепко схватился за подлокотники и наклонился вперед, навстречу потоку шума и энергии от двигателей. Пока мы поднимались в небо, у меня на мгновение захватило дух, а живот стал легким и мелко задрожал. Меня возбуждало сознание того, что мы уже не на земле, а в воздухе. Я оглянулся на папу и с сожалением увидел, что он спокойно листает журнал, а наш полет для него — лишь еще одна возможность почитать.
Когда самолет выровнялся, я выглянул в окно и стал наблюдать, как удаляются дома и машины, как потом они скрываются за завесами облаков. У меня возникло желание нарисовать все это, но альбом был в чемодане, и все, что мне оставалось, — это смотреть, как совсем рядом с нами проплывают облака, как они полностью обволакивают нас.
— Ну что же, — сказал папа, кладя журнал обратно за откидную доску на сиденье кресла впереди, — как будто все в порядке, взлетели нормально. Взлет прошел гладко, как по-твоему, Тедди?
— Да, — согласился я.
— Тедди, я подумал, что тебе, возможно, понравится. Прочитай это или хотя бы пролистай.
Он вытащил из портфеля и дал мне книгу «Размышления о Гражданской войне».
— Надеюсь, что для тебя это не будет слишком сложно. Есть и другие книги, но, к сожалению, нет ничего специально посвященного битве при Манассасе.
Я с преувеличенным рвением открыл книгу и стал быстро перелистывать страницы.
— Похоже, это интересно. Я сейчас же начну ее читать.
Папа посмотрел на меня с каким-то особенным выражением лица, но потом опять вернулся к своему портфелю.
Я попытался читать, но через некоторое время обнаружил, что уже на первой главе с многословным объяснением значения войны буквы начинают расплываться, а слова заволакиваются туманом. После ночного недосыпа глаза у меня слипались, и я с ужасом чувствовал, что вот-вот провалюсь в сон. Заснуть над книгой о Гражданской войне, которую папа впервые за все годы подарил мне, означало бы провал в моей кампании по завоеванию его симпатий. Поэтому я благоразумно закрыл книгу и задумчиво кивнул головой.
— Изложено очень ясно.
— Что, прости? Ты что-то сказал?
— Я о Гражданской войне. По-моему, это очень интересно, — пояснил я в стиле миссис Уилкотт.
— Да? Я рад, что книга показалась тебе интересной.
Он еще раз с особым выражением в глазах посмотрел на меня сквозь маленькие прямоугольники стекол своих очков.
— У нее неплохой автор, Брюс Кэттон. Думаю, что в своей сфере он лучший. Он писал об этой войне очень живо, как никто другой. Хотя и у Шелби Фута тоже есть неплохие работы. Но он уже несколько лет мне не пишет.
— А почему тебе самому так нравится эта война? — спросил я.
Папа снял очки, потер ими нос, потом вернул на место — на самый кончик носа.
— Ну, полагаю, просто потому, что мне это интересно. Мне вообще интересна история. В конце концов, я же профессор истории.