Ада встретила его томным взглядом, какого еще не бывало, но как только Спеванкевич в ответ на этот призыв стал вертеться вокруг и тяжело притопывать, словно старый конь в упряжи, которого одолевают слепни, Ада тотчас умерила его пыл суровостью лица и холодным как лед взглядом. Отстранив протянутые к ней с жадностью руки, она решительно, хоть и негромко заявила, что принять его сможет только завтра вечером. Видя его отчаяние, добавила шепотом:
— Зато… зато… Да что тут говорить? Сами увидите…
И было у нее в глазах такое обещание, так лениво, так роскошно шевельнула она бедрами, как бы потягиваясь, что кассир вдруг обмяк — день был исключительно жаркий — и опустился на стул под окном, на котором час тому назад сидел этот подозрительный парень.
— Кто ж это был? — с невинным лицом задал Спеванкевич коварный вопрос.
— Ходит тут, на работу хочет устроиться… Бывает у меня иногда один инженер, вот я ему и обещала, что поговорю с ним о месте. Он хороший монтер.
— А зачем приходит сюда инженер?
— А вы зачем приходите? За папиросами и больше ни за чем.
— Ну… Я все-таки…
— Чего глупости городить? Он — одно, вы — другое. Вы — мой дорогой жених.
Тут кассир потерял дар речи, весь побагровел и напыжился от счастья. Столь решительного заявления он не ожидал. Обычно, стоило ему завести речь о будущем, как Ада уклонялась от ответа, да и вообще подразумевалось, что они поделятся где-то деньгами и разойдутся тихо-мирно, как честные компаньоны и хорошие друзья: он направо, она налево. Услышав такое, Спеванкевич вскочил, бросился на колени и, обхватив ее бедра залепетал:
— Дорогая моя… Госпожа моя, душа моего сердца… Навсегда соединимся мы с тобой, как боги на земле… В стране моря и пальм… убаюканные в гамаках ароматом кактусов, легким веянием океанов, окруженные свитой верных негров… Я буду тебе хорошим мужем, опекуном… я дам тебе счастье, о каком не слыхивали на земле… Отдам тебе все свое сердце… Каждый свой вздох…
— Да, уж вы должны постараться… Еще бы…
— Да, я буду стараться… Помоги мне, Боже… Клянусь тебе, Ада, боготворимая супруга моя…
— Да что говорить! С таким приданым меня возьмет, целуя ручки, любой граф, генерал, воевода…
— Я буду для тебя всем! Генералом, воеводой…
— Что мне воевода? Мне нужен человек с тонким умом, очень культурный, чтоб, как цепной пес, был возле меня на страже, понимаете вы это?
— Ада, даже если нам ничего не удастся, даже если мы останемся бедняками…
— Подавитесь своим глупым словом! Что не у дастся? Все уже удалось, только дождаться хорошего дня. Пусть хоть завтра. У меня все готово — раз, два и в дорогу!
Спеванкевич, у которого затекли колени, с усилием встал и тяжело вздохнул. Облокотившись о прилавок, он стоял сникший, скрюченный, глядел на Аду несчастными глазами.
Неожиданно в душе все померкло. Когда действие являлось ему не в расплывчатом будущем, а в ужасном слове «завтра», по коже пробегали мурашки, он съеживался в комок и искал только нору, в которую можно было бы юркнуть. Даже Ада отдалялась тогда от него, бывало, на несколько минут, а бывало, и на несколько часов. Когда она вновь приближалась, он долго еще думал о ней со страхом, но это был не роскошный, исходящий от рабской покорности божественной Цирцее трепет, а подлый страх за собственную шкуру. Мучили его к тому же порожденные фантазией чудовищные подозрения…
Взглянув на поблекшего внезапно кассира, на его понурую седеющую голову, Ада взяла Спеванкевича за подбородок, подняла его лицо к свету. Воплощение убожества и отчаяния…
— Ну? Ну?! — спросила она грозно.
Спеванкевич молчал, да и что было отвечать? Ему хотелось расплакаться, губы сложились в подковку. Как несчастный ребенок, испуганными глазами он уставился на дверь.
— Куда? Куда?!
Но кассир в этот день ужасно измотался. Доконали его последние недели сумасшедшего, неправдоподобного какого-то существования — вечно в готовности, в непреывном вожделении, в страхе, постоянно под каблуком у мучительницы, распаленный, истерзанный, постоянно между милостью и немилостью… Все это с небывалой остротой ощутил он в это мгновение.
— Ты… Ты, негодяй… старая свинья…
Ада захлебывалась от ярости, глаза метали молнии, кассир поднял уже левую руку, чтоб закрыть лицо, жалкий, никому не нужный, уничтоженный… Потом отвел руку, зажмурился… И пожелал вдруг боли, насилия над собой, наигоршего унижения, бесстыдства и позору…