— Еще выждать! Спокойно, друзья мои, только спокойно! Я говорю — выждать!..
В этот день операции в кассе были совсем мизерные, в окошечко лез всякий сброд с грошовыми чеками и взносами. Около двенадцати в кассу заглянул сам Колебчинский. Он волновался.
— Послушайте, коллега, не было никаких новостей из Катовиц?
— Нет.
— А из Гданьска?
— Ничего.
— Черт побери! По моим расчетам еще со вчерашнего дня должны начаться поступления. Что они там творят?.. Згула с самого утра сидит на телефоне, говорит с Гданьском, а мне ничего не выяснить. Закрылся, бестия. Моя барышня с междугородной заболела, дрянь такая… Так что ясности никакой…
Спеванкевич давно уже не пускался в долларовые спекуляции, предоставив это крупным финансистам и бесчисленным идиотам помельче, вроде своих сослуживцев. Но ситуация на бирже близко затрагивала его интересы. Просмотрев курсы за неделю, он уже знал: сегодня, завтра, — в любую минуту доллары могут начать свое возвращение в кассу. Объяснялось это тем, что огромные активы английского банка, обращенные в валюту и переведенные в «Детполь» обоими сельскохозяйственными синдикатами и рядом лодзинских фирм и поначалу задержанные, были пущены теперь в оборот вместе с небольшим количеством наличных денег, имевшихся еще в банке, и со всеми почти депозитами. Игра шла наверняка: в панике, какой не помнили еще с давних времен инфляции, курс злотого упал на бирже до 13,80, доллары были нарасхват, теперь же, после перелома, он полз вверх с часу на час, и в полдень фиксировалось 7,15.
Но это, однако, было уже пределом дерзости, тем более что времени оставалось в обрез. Кредиторы, у которых все сроки истекли, забрасывали телеграммами британского консула, тот нажимал на министерство иностранных дел, иностранные дела нажимали на финансы, министерство финансов тоже начало проявлять настойчивость и в любой момент могло перейти к прямым требованиям, лодзинские же фабриканты грозили «Детполю» всерьез. Пресса пока молчит, но шайка уже обеспокоена, земля горит у них под ногами. Сенатор Айвачинский со вчерашнего дня торчит в Катовицах, депутат Кацикевич сегодня утром вылетел аэропланом в Гданьск. Вывернутся, ничего им не будет…
Завтра, в это время, в кассу может поступить и скопиться на одну единственную ночь максимум наличности. Если уж бежать — о Боже, Боже! — значит, бежать завтра и только завтра…
Но до двух так ничего и не поступило. Зато вскоре после того, как операции были прекращены, возле кассы появился старый, неряшливо одетый еврей и, уцепившись обеими руками за стальную решетку окошечка, стал что-то клянчить.
— Закрыто!
— Пан кассир, одно только слово…
— Сказано: закрыто.
— Ай-ай-ай, очень важное дело… Срочное дело!
— Что такое?
— Вот какое дело…
Спеванкевич, который как раз в этот момент пересчитывал деньги, покончил с десятитысячной пачкой, отложил ее в сторону и шагнул к окошечку.
— Что надо? Если в кассу, то не может быть и речи…
— Я совсем даже не в кассу…
— Тогда что же?..
— Я по этому самому делу… — Еврей льстиво и хитровато улыбнулся, и его лицо покрылось сетью бесчисленных мелких морщинок, среди которых потонули на мгновение красные выпуклые глаза.
— Ну? Будете говорить? Нет у меня времени на каждого дурака…
Еврей втиснул голову между металлическими прутьями и хриплым голосом все с той же подобострастной улыбкой зашептал:
— Верните мне мой паспорт или давайте сейчас же десять тысяч злотых! А если нет, тогда…
Гром средь ясного неба! Это был вчерашний «дядюшка»…
Чудом прозрения, одним неимоверным усилием воли Спеванкевич не более чем в секунду постиг ситуацию, избрал средство защиты, овладел собой и противником.
— Что?! Какой паспорт?! — заорал, глядя на него сверху вниз, кассир.
Еврей в страхе оглянулся, боязливо повел плечами тряхнул своими патлами и, вытаращив глаза, зашипел:
— Tccc! Шаа…
— Немедленно вон отсюда, не то велю прогнать!
— Что такое?! Поговорить нельзя?
— Крохмальский! — рявкнул Спеванкевич на весь банк.
— Здесь! — отозвался издалека рассыльный.
— Пусть будет пять тысяч… Три тысячи — мое последнее слово!
— Вышвырните вон этого сумасшедшего. Будет сопротивляться, позовите постового. Сам черт не разберет, чего он тут хочет…
— Зачем же постового? Ну-ка ты… марш на улицу!