В окне «Дешевполя» за спиной зловещего лавочника с умирающим ребенком на коленях его уже поджидала затаившаяся в полумраке вездесущая тень «дядюшки». Под его насмешливым взглядом тень отпрянула в глубину и пропала. Кассир улыбнулся с удовлетворением, было очевидно, что «дядюшка», примкнув к конкурирующей банде, не смеет показываться «племяннице» на глаза. Эта воровская интрига начала его уже забавлять, как зрелище, которое он сам заказал и устроил, чтоб рассеяться немного перед отъездом. Пусть ссорятся, пусть мирятся, пусть хватают друг друга за глотку, пыряют ножом. Чего бы только он не дал, чтоб посмотреть на их рожи на следующий день после бегства!
Не успел он постучать в двери, как почувствовал, что из темноты лестницы кто-то протягивает к нему руки, хватает за одежду, валится на пол. Это был «дядюшка», он стал на колени, лицо с вытаращенными глазами выражало мольбу, порыв безумца, который созерцает обличив божества. Отчаянная, сумасшедшая, последняя уже надежда осужденного, который у подножия виселицы молит палача о снисхождении. Он заскулил, зашептал… О этот вчерашний, не выветрившийся еще смрад!..
— Ясновельможный пан… Не надо, пусть пан ничего не говорит… Ясновельможный… иначе они меня убьют… Я буду вам сообщать, я все скажу, вы человек умный, вы меня поймете, да? Вы сами увидите…
Кассир с омерзением его оттолкнул и потянулся к дверной ручке. Не поднимаясь с земли, тот вцепился в него.
— Ясновельможный… Ведь если б не мой паспорт, ничего б не было, а?. Вы человек порядочный, честный… Вы не обидите бедного еврея… Я прошу мало, для вас это пустяк — десять тысяч…
Наверху кто-то громко затопал ногами, сбегая по лестнице. «Дядюшка» поднялся и умоляюще сложил руки, подбородок у него трясся, из глаз капали слезы.
— Ничего не надо вперед! Потом, если Бог поможет… Дадите мне эти десять тысяч… Вы должны дать!
Кассир постучал. «Дядюшка» отскочил. За дверью послышались шаги.
— Десять тысяч — это пустяк! Но я сказал — десять тысяч долларов… Долларов, ясновельможный…
— Ладно. Знай мою доброту. Получишь, только сиди тихо и не рыпайся.
Повернулся ключ, щелкнул замок. Зловонный «дядюшка» мигом испарился.
Ада приняла его, пугливо поводя глазами, растерянно улыбаясь, она ластилась, хихикала, наконец закрыла лицо руками.
— Что ты вчера натворил… Ай, что ты такое вчера со мной сделал… Аде теперь так стыдно…
— Ада, любимая, супруга моя ненаглядная, цветок моих наслаждений… — с тайной издевкой произнес кассир, заключая ее в объятия, а сам, так, чтоб она не заметила, высунул у нее за спиной язык.
— Почему вчера не пришел? Ада так тосковала!
— Я до ночи сидел с директорами. А потом… я ужасно устал, ведь я уже старенький…
— Ты, озорник!.. Будет он мне рассказывать… Хи-хи-хи… За такого старенького трех молодых дают… Десять!
Прикосновение ее раскрытых губ, столь сладостных еще вчера, наполнило его отвращением, что уже само по себе было удивительно. Эта Ада с ее растрепанной рыжей гривой, с тощей голой шеей, с ее вульгарным кокетством, в ярко-зеленом коротюсеньком платьице, застегнутом на огромную, как блюдце, блестящую пуговицу, к тому же на самом неприличном месте, походила на обыкновенную уличную девку, даже не самого высокого пошиба. Он глядел на нее и ничего прежнего в ней не находил, зато открывал все новые недостатки. Поначалу он считал, что она просто веснушчатая, что свойственно рыжим, но теперь вдруг увидел: да она вся пестрая, как индюшачье яйцо. Обнаженные по колено ноги были не только жилистыми и худыми, но еще и кривыми впридачу… Она уставилась на него своими косыми глазищами (когда-то прелестно косенькая!) и улыбнулась крашеными губами, обнажая в дурацком оскале десны. А нос… Злой волшебник изменил ее в течение ночи! Нет, добрый волшебник, мудрый!
Спеванкевич не в силах был больше смотреть на нее — вот-вот расхохочется. Он отвернулся. Пришлось затаить презрение, чтоб не выдать себя, чтоб не выругать ее тут же последними словами. Он жаждал как можно скорей отомстить этому пугалу за свои безумства, за унижения. Но он был, как и требовалось, нежен, вздыхал, закатывал глаза, совсем как актер в кинематографе, и, якобы в порыве восхищения, бормотал комплименты.
А сам меж тем раздумывал всерьез над причинами своего безумия, которое ему удалось преодолеть или, говоря точней, от которого он спасся благодаря чуду, пока еще не вполне понятному. Что происходит с мозгом мужчины, охваченного вожделением? Где у него глаза? Почему он глупеет так внезапно и так безнадежно? Да еще не всякий обретает ум после достижения заветной цели, наоборот, как раз в этот момент многие гибнут безвозвратно: рабы своего безумия, они готовы удовлетворять прихоти любой обезьяны. Его ужаснула вчерашняя ночь. Зато сегодня все как рукой сняло — немыслимый переворот! А что, если эта его страсть вернется? Он оглядел Аду с ног (ну и лапы!) до головы (пугало пугалом!) и успокоился — нет, страсть не вернется.