Спеванкевич зашатался как пьяный: ноги его не держали и он потащился к скамейке. Там сидел уже некто и курил папиросу — в густом мраке, под деревьями, светилась яркая искорка. Еще не дойдя до скамейки, Спеванкевич узнал одно из загадочных существ этого сада, догадался об этом по какому-то признаку.
Он овладел собой, наваждение исчезло, смятение улеглось. Обретя душевное равновесие, кассир почувствовал, что любопытство настойчиво толкает его к незнакомцу. Но внезапно появился и страх, равный по силе любопытству. Спеванкевич боролся с собой. Трудно было отказаться от привычного представления о том, что жизнь во всем и до конца реальна, что, несмотря на порожденные ею чудеса и чудачества, всюду царит железная логика. У него появилось вдруг искушение преступить опасную черту… Вопреки очевидности он должен сейчас довериться собственному чутью. Но им владел страх, и неизвестные слова — как же все-таки начать разговор? — застряли в глотке… С мучительно бьющимся сердцем Спеванкевич ожидал, что будет дальше. Но неизвестный помог ему сам — подвинулся, освободив место на скамейке.
— Прошу вас…
Этим было сказано все. Спеванкевич погрузился в незнакомца и растаял, безвозвратно, без остатка. Тот обыкновенный мир, по которому он вечно тосковал, открылся ему теперь, как море наслаждений. Он достиг дна истины, он радовался и гордился тем, что не погряз в трясине мелкого прозябания, был верен взращенной в одиночестве мечте и теперь, после стольких лет, удостоился милости великого посвящения, вступил в сферу освобожденных духов, которые существуют и процветают наперекор реальной жизни и суровым законам повседневности.
Собственно, это не было даже разговором. Они сидели рядом, как бы сливаясь друг с другом. Спеванкевич тоже закурил. Время от времени то он, то незнакомец ронял слово, фразу. Были это отдельные мысли, они не составляли диалога, лишь дополняли чью-то давнюю, очень давнюю беседу, теперь почти позабытую. Где она происходила? Когда? Неизвестно — может быть, в снах. Они объяснялись с помощью сокращенных формул таинственного языка, доступного лишь посвященным.
— Я всегда верил: должны существовать где-то такие же люди, как я.
— Нас куда больше…
— Никогда не встречался я ни с кем из наших, но верил всегда — не один я на свете, и вот сегодня я разгадал знак.
— Тут не может быть знаков. Мы находим друг друга, когда есть необходимость. Вот и все.
— Только что я видел не меньше десятка наших — в саду!
— Ошибаешься, это я тебя призывал, все другие лишь мое порождение, мой отблеск…
— Так это ты меня призывал? Вот я и пришел. Пришел… Теперь мы будем вместе? Всегда?..
— Вместе мы будем столько, сколько необходимо, потому что наши судьбы переплелись. Но сейчас хватит и минуты.
— Не покидай меня! Я одинок…
— Обрети самого себя, и тебе не нужен будет никто. Призови свое мужество и освободись с помощью подвига, совершенного в одиночку!
— Я собираюсь…
— Потому я и пришел.
— Ты мне поможешь?!
— Я уже раз тебе помог, но больше не сделаю ничего. С завтрашнего дня — действуй один.
— Ты веришь в победу? И это завтра?! Завтра?! Ах, если б ты был со мной и в час великого испытания!
— Я и так с тобой и даже в некотором смысле с тобой останусь — ведь у тебя мой паспорт.
И тут кассир, витавший все время в сфере духов, так и подпрыгнул на месте. На секунду у него перехватило дыхание, сердце, схваченное болью, остановилось. Сперва он съежился, затем напрягся, как пружина, приготовился бежать. Но не успел он еще выдать себя словом, движением, как рука страшного человека тихо легла ему на колено. Кассир был самым жестоким образом вырван из бездны четвертого измерения и повержен на землю. Он мигом пришел в себя. Ловушка…
При обыске в кармане у него обнаружат этот проклятый паспорт… Нет, он выбросит его в саду, пока его будут вести!.. И тогда какой-нибудь честный человек найдет паспорт — он наверняка будет честный: какая ему от паспорта корысть?.. А там его собственная фотография! фотография! фотография!..
— Неправда! Не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите… Паспорт?.. Извините, пожалуйста…
— Не бойся! Я Рудольф Понтиус.