Он завысил сумму сверх меры, чтоб ошарашить бандитов и выиграть время. Но едва он сказал это, как что-то вроде механизма, какие-то чудовищные тиски, схватили его, подняли и сдавили ребра так, что он ойкнул. Он висел и извивался в воздухе. Тиски, подрагивая, то разжимались слегка, то сжимались снова. Продолжалось это ужасно долго. Очень-очень долго…
Наконец он ощутил под ногами землю, но зашатался и, конечно, упал бы, не поддержи его человек с гвоздикой.
— Не надо спорить — сказано завтра, значит, завтра. Не сердите зря шефа, ему это вредно.
— Хорошо…
— Вот это я люблю, — отозвался Квазимодо, смягчаясь. — Сами увидите, для вашего же блага…
— Хорошо, — отозвался кассир, — хорошо… — Он с надеждой смотрел туда, где на перекрестке мерцал фонарь. Там на углу Твардой-постовой, а ночью даже двое. Он попросится к ним под защиту и обвинит обоих негодяев, Спеванкевич даже прибавил шагу. Но у тех и в мыслях не было идти дальше. Квазимодо грубо схватил его за руку и повернул обратно.
— Пора домой. Выспитесь хорошенько, завтра в это самое время будете богатым человеком.
— Да и мы вместе с вами кое-что заработаем.
— Все наша заслуга, вы б никогда на это не решились до самой… смерти. Человек вы солидный, порядочный, ничего не скажешь, а вот боитесь, надо вас подстегнуть маленько. Медвежатнице с вами просто было, баба — гвоздь, да только перемудрила, запуталась, лахудра, и черти ее слопали.
— А что с ней случилось? — вырвалось у Спеванкевича само собой, из любопытства.
Вместо ответа оба только расхохотались. Кассир съежился и вздохнул. Они были уже возле его дома, но стоило Спеванкевичу потянуться к звонку, «орангутан» так хватил его по руке, что та занемела от удара.
— А теперь, кассир, мое последнее слово, на прощание. Никаких штучек! Бояться можете сколько угодно, в штаны можете наложить, но дело должно быть сделано. Думать ничего не думайте, поступайте, как велят! А если вам блажь какая в голову придет, решите, там, заболеть и не ходить завтра в эту свою контору или пожелаете к лягавым пойти… стукнуть на нас…
— То есть если вы, уважаемый, в полицию на нас донесете, но такого между порядочными людьми не водится…
— Водится — не водится, все должно быть наперед оговорено и учтено, как у нотариуса бывает. Или, говорю, если вам что-то вдруг помешает или, там, покажется, что в кассе деньжонок маловато и вы завтра в полчетвертого из банка с пустыми руками выйдете, то смерть!!! Даже если в участке спрячетесь, даже если по улице не иначе как с десятком полицейских ходить будете, в землю зароетесь, как крот, все равно — от своей судьбы, говорю, не уйти!
Произнесено это было раздельно и торжественно и сопровождалось помахиванием толстого пальца перед самым носом Спеванкевича, словно разговор шел с провинившимся мальчишкой. Затем, обратившись к своему товарищу, уже совсем по-дружески, даже с какой-то теплотой, «шеф» сказал:
— Янтя, покажи кассиру щекотун, чтоб кассир знал, как это бывает…
Янтя чуть наклонился, и в руке у него заиграл темный широкий нож. Спеванкевич отскочил, а Янтя как бы нехотя провел пальцем по лезвию и страшный инструмент исторг тонюсенький звук, затем Янтя плотно обхватил рукоять и сделал короткий выпад, сверху вниз, наискось, помедлил долю секунды, повернул острие — отскочил и мгновенно спрятал нож за спину.
— Это, пан кассир, обычный мой способ — в брюшко. Я, видите ли, никогда не гонюсь за сердцем или там за легкими, потому как дело ненадежное — кости, ребра… Но если я у вас в брюшке пощекочу, никакой окулист вам уже не поможет.
На негнущихся ногах, как лунатик, прошел Спеванкевич ворота и первый двор. Открыл скрипучую дверь на лестницу, и та затворилась за ним сама собой, издав при этом, как обычно, неторопливый и продолжительный стон страдания. И тут кассир ослаб: забраться на пятый этаж показалось ему тем делом, какого ни за что на свете ему сегодня не совершить. Усталость валила с ног, хотелось скорей уснуть, забыться. Что бы ни было завтра — все равно спать, спать, спать… Только… Только кто поднимет его наверх?..
Он застонал, собираясь с силами. Наконец ухватился за перила и занес ногу на ступеньку. Отдохнул. В черной, как подземелье, пустоте лестницы в ответ на его стоны родился звук, похожий на эхо, но столь странный, что кассир, хоть и был не в себе, обратил на него внимание. Он остановился, прислушался — эхо шло откуда-то сверху — размеренное, неторопливое, явственное… Кассир притих и все замолкло, но вот одна из ступенек брякнула под ним, и эхо повторилось опять, как бы более убыстренное и громкое. Стараясь ступать как можно тише, Спеванкевич добрался наконец до второго этажа, остановился и звук послышался рядом — протяжная жалоба страдания…