С Поппи обходились с особым уважением, подобающим гостье, и когда по воскресеньям собиралась вся большая семья, она сидела одна за своим столиком у окна, и синьора Росси спешила ей первой подать еду. Потом она извинялась и торопилась накормить своих маленьких внуков.
Поппи старалась не смотреть на сновавших туда-сюда ребятишек, на их мам, вечно хлопочущих вокруг них в мелких повседневных заботах, на их пап, смотревших на все это с любовью; но они подбегали к ее двери и заглядывали внутрь, они смеялись взахлеб, и Поппи чувствовала уколы ревности, глядя на эти простые семейные радости. Она быстро съедала свой не особенно нужный ей ленч и потом медленно отправлялась в маленький городок Белладжо, заходила в церковь и в полумраке, в колеблющемся свете свечей искала ответы, которых не существовало, и находила только умиротворенную тишину.
Долгие дни перетекали в недели, недели—в месяцы; у нее было много времени, чтобы ощутить месть Фелипе. Хотя каждый день она надеялась получить письмо, от Энджел не было ни слова, и в длинные темные зимние ночи одиночество становилось непереносимым. Она ворочалась в постели, мечтая о доме и о Грэге, которого она очень любила теперь и которого больше никогда не увидит. В серые хмурые дни она выходила из дома, навстречу колючим холодным ветрам, дувшим с озера, и бродила беспокойно по лишенным листьев садам, думая о том, как же она могла быть такой глупой.
Ее скудный запас денег начал истощаться, и она отказалась от завтраков в пансионе, съедая только ужин. Ее тело становилось все более округлым по мере того, как ребенок рос, но она ни разу не показалась врачу и не делала ничего, чтобы позаботиться о родах. Синьора Росси смотрела на нее встревоженно, пытаясь задавать ей вопросы при помощи нескольких неумелых английских фраз, но Поппи просто качала головой и делала вид, что не понимает. Словно, несмотря на ее раздавшееся тело, она все еще хотела верить, что ничего не происходит.
Медленно апрель сменили мягкие солнечные дни мая, и когда сады вокруг пансиона покрылись бело-розовой шапкой цветов и в воздухе начал разливаться приторно-нежный аромат, Поппи стала думать о приближающемся со страхом. По ночам она ворочалась с боку на бок, мучительно размышляя, куда она пойдет и что будет делать. У нее были самые смутные представления о том, когда должен появиться ребенок, и, однажды теплой майской ночью, почувствовав первые приступы тупой боли, она просто легла и не хотела верить, что это началось. Но схватки становились все чаще и сильнее.
Когда этот ребенок родится, думала Поппи в промежутках между схватками, вся ее жизнь изменится. Но Поппи все еще не звала никого на помощь, пока наконец ужасный крик не заставил синьору Росси броситься в комнату Поппи.
– Ах, синьора, – сказала она успокаивающе, – я чувствовала, что ребенок родится сегодня вечером, я видела признаки на вашем лице…
И она поспешила на кухню согреть горячей воды, а затем принесла полотенца и привязала их к спинке кровати, чтобы Поппи могла держаться за них во время схваток.
Поппи казалось, что ночь никогда не кончится; когда с рассветом утренний ветерок подул свежестью в окно, ребенок все еще не родился. Обеспокоенная синьора Росси послала мужа в Белладже за врачом. Она вытирала полотенцем, смоченным в холодной воде, горящий лоб Поппи и, когда боль подступала опять и опять, ободряюще держала ее за руку так, словно это была ее собственная дочь.
– Случай сложный, – сказал доктор супругам Росси, лицо его было серьезным. – Есть опасность, что она потеряет ребенка – и, может быть, свою собственную жизнь. Где ее семья?
Синьора Росси пожала плечами, возведя глаза к небу.
– Ее муж умер, – сказала она. – Она одинока.
И синьора Росси опять поспешила к Поппи, когда та снова начала кричать.
Снова настала ночь, и вот, наконец, с последним, словно агонизирующим криком, который заставил синьору Росси в ужасе закрыть уши ладонями, ребенок Поппи появился на свет. Вопреки беспокойству врача, девочка родилась живой; она заливисто плакала и весила добрых шесть фунтов и две унции.
Поппи была слишком слаба, чтобы даже просто открыть глаза и посмотреть на малышку, и врач велел послать в деревню за кормилицей, а сам стал бороться за жизнь Поппи.
Все последующие дни Поппи балансировала между бытием и небытием, между чем-то похожим на сон и реальность – словно все складывалось так, как хотела когда-то она сама. Она потеряла все, ради чего стоило жить, и она знала, что Господь вот-вот освободит ее от невыносимого горя. Ей грезилось, что она падает вниз – во мрак, где нет боли, только покой… все будет легко и просто, думала она, когда вечная тьма становилась все ближе и ближе… но потом детский плач проник сквозь ее забытье, и с ним боль в ее теле и воспоминания вернулись к ней, чтобы опять мучить Поппи.
– Итак, синьора, – сказал доктор Каллонио три недели спустя. – Вы решили жить.
Поппи мрачно взглянула на него.
– Это был не мой выбор, синьор, – ответила она ему холодно.
– Запомните, бедная синьора, – сказал он с доброй улыбкой. – Дела никогда не бывают так плохи, как кажутся. И у вас чудесная девочка, которую вы даже еще не видели.
Потом он извиняющимся движением пожал плечами.
– Мы не были уверены, что вы выживете, и почувствовали, что нужно побыстрее крестить ребенка. Синьора Росси взяла на себя смелость выбрать ей имя Елена Мария Мэллори.
Поппи смотрела на чистое голубое небо за окном. Ее ребенку было уже три недели, у нее было имя… она была реальной… Взявшись за полотенца над своей головой, она с трудом повернулась лицом к стене.
– Не отчаивайтесь, дитя мое, – сказала синьора Росси понимающе. – Не забывайте, Бог помогает нам всем.
Но не мне, подумала Поппи, закусывая губу, чтобы сдержать горькие, мучительные слезы. Только не мне.
Она боязливо взглянула на ребенка, когда, наконец, его принесли показать ей. Не было и намека на ее собственные пресловутые рыжие волосы – девочка была белокурой, как Энджел. И хотя малышка была славной и хорошенькой, Поппи не находила в своей душе ни привязанности, ни любви к ней. Это был ребенок Фелипе.
Она ревниво подумала – как по-другому все было у Энджел. Когда у той родился ребенок, его встретили всеобщей любовью, весельем и ликованием. Попросив карандаш и бумагу, она написала телеграмму Энджел: родилась дочь. А потом, не обращая внимания на своего ребенка, Поппи опять повернулась лицом к стене и стала ждать Энджел.
Каждый день она ждала человека из почтового отделения в Белладжо, который принес бы ей весточку от Энджел, и каждый раз она была разочарована. Видя перед собой своего ребенка в кроватке, она ходила туда-сюда в комнате по ночам, возвращаясь озабоченно к туалетному столику, чтобы пересчитать оставшиеся деньги. Няне-кормилице нужно было платить, так же, как и врачу, и как бы ни добросердечна была синьора Росси, нельзя было ожидать, что она будет кормить и предоставлять ей кров бесплатно… Ох, Энджел, Энджел, думала Поппи с отчаянием, ты обещала взять ребенка, ты обещала помочь мне.
Прошло десять дней, и Поппи уже почти потеряла надежду, когда на склоне дня коляска, запряженная пони, показалась на дороге. Она остановилась, и оттуда вышла Энджел. На ней было шелковое платье в мелкий прелестный цветочек и большая соломенная шляпа кремового цвета. Ее белокурые волосы были убраны в красивую прическу, и шею обвивала нить больших роскошных жемчужин.
– Подождите меня здесь, – велела она кучеру. Прикрывая глаза от солнца, она смотрела на дом, когда Поппи выбежала из двери.
– Энджел, Энджел, – кричала она. – О, Господи, Энджел! Я думала, что ты никогда не приедешь…
Какую-то долю секунды Энджел колебалась, а затем раскрыла объятия, и они крепко обняли друг друга.
– С тобой все хорошо? – прошептала она, в ее ясных голубых глазах была тревога.
– Я даже не хочу об этом думать, – ответила Поппи с горечью. – А ты?