Она продала квартирку возле Булонского леса, но оставила ферму, и старики мсье и мадам Жолио присматривали за ней. Numéro Seize стало ее жизнью, и каждую минуту бодрствования она проводила в размышлениях о том, как усовершенствовать каждую деталь – начиная от поисков поставщиков самых свежих продуктов, что становилось нелегко, потому что мужчины уходили на фронт и фермерские хозяйства часто оставались запущенными, до забот о том, чтобы гардеробы девочек были по-прежнему экстравагантно роскошными и изысканными. Женщины заменили шеф-поваров на кухне, и горничные сменили лакеев. И даже если Numéro Seize все более ветшал, никто не замечал этого при свете свечей.
Только в короткие часы, когда Поппи спала, она позволяла себе думать о своем мальчике. И о Франко. Потому что независимо от ее запретов самой себе, он все равно прокрадывался в ее сны. И к ее стыду, в этих снах он занимался с ней любовью.
После Франко у Поппи не было любовников. У нее вообще никогда не было любовника как такового – были только двое мужчин, которых она любила. Хотя она продавала секс, она не продавала себя, и мысль о сексе без любви внушала ей отвращение. И хотя каждый вечер она тщательно наряжалась и украшала себя, делала это не для какого-то определенного мужчины, а для всех тех мужчин, которые приходили в ее дом, ожидая найти там блеск и красоту.
Шли месяцы, и надежды на легкую и быструю победу таяли, война растянулась цепью окопов от Остенде до границ Швейцарии. Поппи отчаянно хотела видеть Рогана, но единственным способом получить разрешение на выезд было найти человека, который мог надавить на пружины. Она знала много людей, которые могли это сделать, но, когда она просила их об этом, они всегда осведомлялись о причине. В конце концов, говорили они, Поппи была одиозной женщиной. Все знали, что она зарабатывает себе состояние; и ее могли заподозрить в том, что она пытается вывезти деньги из страны. Естественно, они подозревали ее – она должна их понять, намекали они… Господи, думала Поппи, если бы она только могла назвать им настоящую причину…
Но, конечно, она не могла; никто не должен был знать о Рогане. Все, что она могла сделать – это только молиться, чтобы ее письма доходили до него и чтобы она сама могла получать от него весточки – на адрес ее банка. И он тоже писал ей – маленькими, неуверенными буковками, сообщая, что у него все хорошо, что он очень занят и школа хорошая, а его друзья просто жуткие… И он очень скучает по ней… Но ему надо спешить, они собираются совершить восхождение на гору, конечно, не на какую-нибудь знаменитую вершину, но он надеется, что в один прекрасный день его мама будет гордиться им.
Поппи уже гордилась его успехами в учебе и спорте и не могла представить, что можно гордиться еще сильнее. И однажды дала себе обещание, когда у нее будет достаточно денег и Роган станет достаточно взрослым, чтобы понять некоторые вещи, она закроет Numéro Seize и будет жить в Швейцарии или Англии – а, может быть, даже в Калифорнии – со своим мальчиком.
1915 год прошел под знаком оплакивания жизней, отданных в битве при Ипре. Он незаметно перешел в 1916, когда французы понесли огромные потери при Вердене, а затем в сражении на Сомме, где потери составили шестьсот тысяч, а у немцев – шестьсот пятьдесят тысяч погибшими.
Numéro Seize, как чуткий барометр, отразил новую философию жизни. Об этом не говорилось вслух, но она словно носилась в воздухе. Сегодня ты жив, черт возьми, и этого достаточно. Кто знает, что будет завтра? И кому до этого дело? Нервно-радужная атмосфера веселья еще более поблекла, походка людей стала менее уверенной, и потребность заниматься любовью стала еще более насущной. Поппи чувствовала себя фокусником, который своими волшебными трюками пытается расшевелить в людях воспоминания об их прежней беззаботной жизни. Когда они заглядывали в Numéro Seize, она заботилась о них, как мать. Поппи отыскивала для них свободные номера в переполненных отелях, посылала их к лучшим парикмахерам, чтобы те их подстригли и побрили, заботилась о том, чтобы мундир был выстиран и выглажен. Их начищенная обувь блестела, им быстро доставляли еду и вино – а когда они, наконец, уезжали, то обнаруживали в своих вещах маленькие подарки Поппи – сигареты, шоколад и разные деликатесы домашнего приготовления.
– Возвращайтесь скорее назад, – говорила она, отступая от своих правил и целуя их на прощанье. И она видела, как менялись их глаза – с молодых лиц исчезало выражение страха перед будущим. И Поппи благодарила Бога за то, что не своего собственного сына провожала она на войну.
В 1918 году ценой огромных потерь англичане одержали ряд побед, и в конце концов, летом 1918 года французы отбросили немцев во второй битве при Марне. В сентябре линия фронта была прорвана опять, и к октябрю немцы запросили мира.
Поппи села на ближайший поезд, отправлявшийся в Женеву; она считала минуты, когда снова увидит своего сына, в душе боясь, что он встретит ее как незнакомку после четырех лет разлуки. Когда поезд подходил к Швейцарии и уже показались заснеженные вершины, а по долинам бродили коровы, она пыталась представить, как выглядит Роган теперь. Ведь она видела его в последний раз, когда ему было шесть лет, а мальчику исполнилось уже одиннадцать.
Роган, наверное, дожидался ее на ступеньках, потому что, когда машина подъехала к особняку, где находилась школа, он сразу же бросился к ней.
– Мама! – закричал он. – Наконец-то ты приехала! И когда она вышла из автомобиля, он крепко-крепко обнял ее.
– Роган, осторожнее, – засмеялась она. – Ты раздавишь меня!
Она с удивлением рассматривала своего одиннадцатилетнего сына, которого помнила смешным малышом. Роган был выше ее ростом, широкоплечий, крепкий и стройный, но Поппи сразу же узнала копну оранжево-белокурых волос, падавших ему на глаза, – такие же яркие и голубые, как у нее.
– Мама, ты такая же красавица, какой я тебя помню, – воскликнул он. – Пойдем, я покажу тебя моим друзьям. Я столько рассказывал им о тебе все эти годы. А теперь они убедятся, что я говорил правду.
– Роган, – проговорила Поппи со слезами на глазах. – Я так скучала по тебе. Я не видела, как ты рос… Я не видела, как ты становился большим! Не сердись, что я плачу, Роган.
– Не плачь, мама, – сказал он нежно. – Ведь мы снова вместе.
Поппи подумала о всех тех матерях, чьи сыновья никогда не вернутся домой, и она благодарила Бога опять и опять…
И Поппи смеялась, когда Роган знакомил ее со своими друзьями, показывал ей школу, которая была его домом четыре с половиной года, а потом Поппи решила провести несколько дней вдвоем со своим сыном – чтобы они могли снова получше узнать друг друга.
Когда они приехали в отель в Лозанне, Поппи вдруг вспомнила тот мрачный день, когда она пришла сюда на собеседование в качестве претендентки на место компаньонки миссис Монтгомери-Клайд. Она помнила, как нервно сидела под этой самой пальмой в фойе, потом перед ее глазами всплыло лицо женщины, жадно пожиравшей шоколад, и сверлившие Поппи глаза, изучавшие ее сверху донизу, словно та была какой-то низшей формой жизни. Но вот теперь, подумала с гордостью Поппи, она ничуть не уступит в богатстве ни одной миссис Монтгомери-Клайд на свете. Они равны – доллар в доллар, франк во франк.
Школа неплохо поработала в ее отсутствие – ее сын был умен, сообразителен и красив. Он бегло говорил на трех языках, он чувствовал себя непринужденно в хорошем обществе. У него были манеры и наружность джентльмена.
Поппи наслаждалась, проводя столько времени вместе с сыном. Они обедали вдвоем; а как чудесно было ходить с ним по магазинам Женевы, покупая все, что только могло ему понравиться – рубашки и носки, твидовый пиджак в спортивном стиле и дорогие золотые часы, которые он увидел в витрине ювелирного магазина, – они показывали время в целой дюжине стран и даже фазы луны.
Они ездили в горы, потому что Роган хотел показать ей деревушку Гстаад, куда школа перебиралась на зимние месяцы, он рассказывал ей, как ему нравится кататься на смешных деревянных лыжах и как волнующе-страшно карабкаться на эти снежные вершины. По маленькой подвесной дороге они поднялись еще выше, гуляли по лесным тропинкам и ночевали в альпийских гостиницах, где находили вкусную свежую еду и гостеприимство, которого не было во Франции с тех пор, как началась война. И они много разговаривали друг с другом.