Из-за бульдозеров мы совсем потеряли покой. Богатый бедуин, который захватил эту службу, привез из Беер-Шевы свою первую семью, чтобы мальчишки сторожили бульдозер, и дети целыми днями паслись около нашего дома. Ничего плохого они не делали, и все они были очень самостоятельными и вежливыми мальчиками, но кроме восьми часов, которые бульдозер работал, все остальные часы нас стало слишком много. Практически, мы превратились в третью семью бедуина, который тоже стал к нам регулярно похаживать: он приходил в темноте, разжигал наш костер и приглашал нас на беседу. Но бульдозеристы не были довольны своими сторожами. Они вообще не хотели, чтобы бульдозер сторожили арабы, потому что десять минут работы этого бульдозера стоили тридцать долларов, а мальчики по ночам разводили под бульдозером огонь. И, кроме того, бульдозеристы считали, что арабы-сторожа - ворье. С этим я вынужден не согласиться. Я считаю, что все сторожа ворье. Если не считать охаянных Фазилем Искандером бабок-сторожих с ружьем, про которых я ничего не знаю, то мой заграничный опыт подсказывает мне, что единственные люди, которые представляют для охраняемого объекта серьезную опасность, - это сами сторожа. Сторожа - это бич. В Канаде они делятся на два сорта: на канадцев и эмигрантов. Канадцы, в основном, пьяницы или полудурки, а для эмигрантов сторожевая служба - это вотчина индусов и советских интеллигентов. Так в мире заведено: вьетнамцы моют окна, турки убирают мусор, кто чего умеет. А интеллигенты - сторожат. Потому что еврейские рабочие из Винницы, добравшись до Канады, работают рабочими, а по вечерам лежат на диване и смотрят телевизор. С дистанционным управлением. А инженеры, если им повезет, днем работают чертежниками, а ночью чего-нибудь сторожат. И - конечно! - бывают объекты, где СОВСЕМ нечего взять. Но таких объектов мало, потому что даже с самого дохлого объекта можно утащить ковровую дорожку, или ящик туалетной бумаги, или, на худой конец, начатую банку "кофе-мейт'а", чтобы использовать его вместо молока. Индусы, в основном, из Пенджаба: малоразговорчивые старики с тяжелыми крестьянскими руками и мальчишки, которые едят говядину. Мальчишкам я каждую ночь грозил, что узнаю адрес их родителей в Пенджабе и обязательно на это пожалуюсь. За такими шутками быстрее проходит ночь.
МЫ СНОВА НЕ ЗНАЕМ, КУДА НАМ ЕХАТЬ
На арабском базаре по утрам говорят по-русски. Пока цены еще не установились, торговцы подбивают лотки и избавляются от вчерашнего товара, половина людей говорит по-русски. Торговцы - по-арабски, а все остальные по-русски. Так на всех базарах мира: в это время дня или в последние часы предпраздничной торговли - торговцы говорят по-итальянски, по-французски или по-немецки, а покупателей понимаешь безо всякого перевода. Эту парочку я заметил еще на прошлой неделе: решительную шатенку с оголенной сильной спиной и с ней рыхловатого мужчину лет тридцати пяти-сорока. Мне показалось, что я его раньше, давно, где-то видел. Я просто подошел и спросил. Оказалось, что они учились в Ленинграде. Мужчина даже работал участковым терапевтом на том проспекте, на котором я раньше жил. Но в годы, когда он там работал, нашего дома в конце Гражданского проспекта еще не было, а севернее Муринского ручья стояла маленькая православная церквушка, которую уже при мне снесли. Ему тоже не очень нравилось в Израиле, и, пока жена выбирала второй арбуз, он успел шепнуть мне, что очень скучает по общению, вообще поговорить не с кем, в жизни никто интересного вопроса не задаст. Я походил еще несколько минут по овощному ряду, вспоминая, где я этого терапевта мог видеть. Я поставил себе утром предел - покупать овощи не дороже восьмидесяти шекелей кило. По восемьдесят были только баклажаны и помидоры, но я побаивался, что не смогу их донести. Это он, конечно, точно сказал, что никто никогда вопроса интересного не задаст. В этом смысле Израиль очень похож на Эстонию: эстонцев вообще, кроме Эстонии, ничего больше в жизни не интересует. Правда, в Иерусалиме делал сейчас исследование один человек, который доказывал, что эстонцы - это евреи. Одно из потерянных колен. Он делал это исследование, опираясь на сходство некоторых слов, например, на эстонском "мама" - "эма", а на иврите "мама" - "има" и еще других слов. Я довольно долго жил в Эстонии, и одну вещь об Эстонии я могу сказать с полной уверенностью: эстонцы - это не евреи. Вспомнил. Я оглянулся на лоток с арбузами - там уже никого не было. Ни в какой поликлинике на Гжатской я его не видел, и во втором медицинском институте я тоже бывал в другие годы, - а мы с ним учились в Таллине в одной школе. И звали его Мироном. Большой толстогубый мальчик сидел на всех переменках на подоконнике, и его дразнили евреем. Я только не мог вспомнить, в двадцать третьей или в шестой школе это все происходило. Я быстро обошел базар, но ни Мирона, ни женщины с сильной спиной на базаре не было. Я зашел по дороге за почтой в хостель и спросил там старух, не знает ли кто-нибудь из них курчавого русского терапевта. Когда мне сказали, что есть "Мирон из Таллина", - я почувствовал себя именинником и сильно растрогался. Смешной большегубый человек Мирон! Как будто в одном Израиле люди не задают вопросов! Во всем мире люди не задают вопросов, во всяком случае о России им ничего не интересно знать. Но на свете была одна страна, в которой люди были почти как мы и спрашивали иногда о России и даже о Ленинграде. В этой стране, в городе Риме, жила женщина, от которой я ждал письма. И ждал, что она нас отсюда вытащит. В хостеле лежало письмо из Рима. Но это было не совсем то письмо, которого я ждал. То есть письмо было от той женщины, но оно было какое-то неискреннее и туманное. В конце она писала, что любит другого человека и мне не стоит в Италию приезжать. Еще было какое-то стихотворение, которое я вовсе читать не стал, а побежал по пляжу в наш лагерь и отдал письмо Таньке. Я в такие критические минуты перестаю понимать, что мне люди пишут. Вижу слова, но не понимаю, что люди имеют в виду. Особенно если письма не очень искренние. Еще она писала, что я должен понять чужую любовь, что я всегда старался понимать других людей и она мне за все очень благодарна. Танька сказала: "Чепуха, ничего серьезного у нее нет. Просто она в легкой эйфории. Ты и не надейся, она к тебе вернется..." Я и не надеялся. Я весь день заставлял себя переделывать главу, которую вернул мой редактор, и глава получилась как раз такой, как он просил, живее, и в ней стало больше действия, настоящая глава для журнала. Но мне самому глава стала нравиться меньше. Вечером, когда наконец стемнело, я подошел к костру, и Танька поставила перед моим носом приемник, чтобы меня как-нибудь развлечь. Но мне ничего не хотелось слушать. "С тобой очень тяжело жить, - сказала Танька, - я бы в жизни к тебе не возвращалась, если бы могла. Черта с два я с тобой долго проживу, но от нее ты и не надейся избавиться, она к тебе вернется. Совершенно эйфорическое письмо, - повторила она, - главное, что пока она не вернется, я должна здесь торчать...". "Коль Исраэль" передавал какие-то дикие песни на русском языке, которых я раньше никогда не слышал: КРОШКА МАЛЮТКА БЕЗНОГАЯ МЕЖДУ МОГИЛОК ПОЛЗЕТ... Такого я вообще никогда про малюток не слышал. - Странные у них ансамбли, - сказала Танька, - но ложечник очень хороший... СТАРОЙ ЗАБЫТОЙ ДОРОГОЮ, МЕЖДУ МОХНАТЫХ МОГИЛ... - Может быть, это из Короленко, "Дети подземелья", - предположила Танька. Я однажды читал книгу в подарочном издании "Достоевский - детям". Это очень страшная книга. Но я не думал, что Короленко можно петь. ДОБРЫЙ И ЛАСКОВЫЙ БОЖЕНЬКА НОЧЬЮ ВО СНЕ ПРИХОДИЛ... - Я уйду, а она вернется, - сказала Танька, - да что толку - ты же все равно обратно уже не принимаешь. Я молчал и ничего ей не отвечал. Я очень хотел выпить, но у костра, в гостях у нас, сидел богатый бедуин, и мне не хотелось оскорблять его мусульманские чувства тем, что при нем пьют водку. Я сел и начал сбивать с бревна жуков-скарабеев, чтобы они не лезли в костер. Женщину, которая жила в Италии, я считал своей женой. Я когда-то и про Таньку так думал, что она моя жена. Я уже научился справляться с тем, что ни одна женщина долго со мной не выдерживала. Я только слушал русские песни и сбивал с бревна скарабеев, "мохнатая крошка ползет". Богатый бедуин объяснял Таньке, почему ему до йом-шени, до понедельника, нужны две тысячи шекелей, а Танька делала вид, что она его не слышит. - Дай ты ему две тысячи шекелей, - сказал я, - и пусть он идет. В день моей скорби. - Ты знаешь, сколько у нас осталось денег? Еще две тысячи, кроме этих. Это восемь долларов! - сказала она со значением. Я ненавижу, когда она цитирует мои рассказы. - Дай ему деньги, и пусть он уйдет, или я пойду и отдам ему все... От водки на душе сразу стало тепло, даже щеки потеплели. - Он эти деньги в жизни не отдаст, - сказала вслед богатому бедуину Танька. - Узнаешь эту музыку? - Ложечник классный! - Сам ты, дурак, ложечник! Это лютневая музыка четырнадцатого века. Неизвестный автор. Не могу понять, почему они включили ее в концерт русской музыки. Ты, конечно, не помнишь, когда я слышала ее в первый раз... Я вернулась из роддома и сидела на диване... Танька ходит вечерами в черном свитере с красивым высоким воротом. Волосы она подбирает наверх. - Знаешь, Танька, я решил снова в тебя влюбиться. - Мне так не надо... Ой! Кусается кто-то. Ой, мамочки! - Снимай все, все снимай! Да не ори ты! Снимай скорее... Муравей. - Ага, муравей. - Хорошо, что Хялед успел уйти, он бы очень удивился, что ты так резво все с себя срываешь. Я выпил еще немножко. Я пил очень маленькими чашечками. Оказалось, что это совсем неплохая водка. - Скажи что-нибудь, - попросил я Таньку. - Утром проснешься и будешь такой же самодовольный сукин сын, как всегда. И скажешь, что тебе нужно работать. - Ты понимаешь, Танька, пусть она себе влюбляется, дело молодое, но надо же прислать такое равнодушное письмо. И включила какой-то стих. Я от тебя тоже в свое время получал стих. Я его невнимательно читал, про паровоз. Почему в такие моменты у людей не хватает вкуса? - Это не про паровоз. "С любимыми не расставайтесь". Прекрасное стихотворение. - Оставь. - Ты не можешь понять, что в жизни бывают моменты, когда становится не до тебя, человек влюбляется, а ты все равно хочешь, чтобы она только и думала, что о твоих благородных переживаниях. - При чем тут переживания. Но зачем присылать идиотский стих про паровоз? - Мы хотим жить! - сказала Танька. - А не только слышать это твое слово "работа". У тебя всегда работа. Ей еще повезло! Она не знает, во сколько ты возвращался из больницы. Я тебя не видела сутками. А теперь я вижу только твою спину. Хочешь, я тебе еще немного водки налью? Ты не думай, что мне жалко для него денег, но меня раздражает, что этот богатый бедуин ползает по всем кастрюлям и все пробует пальцем. Ты совсем не закусываешь! - Я запиваю, - объяснил я. - Я запиваю чаем. Поймай, пожалуйста, какую-нибудь станцию на языке, который я понимаю. Я не могу целыми днями слушать иврит и арабский. - Зря ты ее из Израиля отпустил, - сказала Танька. - Зато теперь твои шансы... - Получишь сейчас вот этим бревном. Мне плевать на мои шансы. Опять кто-нибудь появится. Чтобы нейтрализовать такого сукиного сына, как ты, нужно двух женщин. Минимум - это полторы. А к ней я уже привыкла. Я поразмышлял над ее словами и решил чего-нибудь съесть, куда богатый бедуин не залезал пальцем. И выбрал большой невкусный огурец, но не горький. В Израиле в жизни не найдешь горького огурца. Танька куда-то исчезла, и, когда она снова выплыла из темноты, я попросил ее по-человечески: - Ты не оставляй меня сегодня. - Пописать я могу сходить? - Конечно, можешь. Но не оставляй меня сегодня. Завтра будет все нормально. Сегодня тоже нормально, но немного неожиданно. - Ты обратно уже не принимаешь, вот от чего очень тяжело. Хватит тебе пить! О чем она говорит? Я в общей сложности выпил всего два полных стакана водки. В среднем, в таких ситуациях этого количества мне недостаточно. Более того, когда ухожу я сам, я вообще не пью. Странный феномен. - У вас с ней идет соревнование: кто кому меньше нужен. Она тебя немного опередила, но я сердцем чувствую, что ты ее догоняешь. Ой, как мне все это надоело! Вышла полная луна, и песок сразу стал белым. На холме стояла собака богатого бедуина и протяжно выла. Сыновья богатого бедуина спали под одеялом метрах в сорока от бульдозера, который им поручили стеречь. Если по ночам приезжали с проверкой, я их по полчаса не мог добудиться. - За тебя мне пришлось выпить тогда раза в три больше, - сказал Таньке я, - у меня наступает привыкание. - Все равно она бы в жизни не вернулась с тобой в Союз. - Я ее очень любил, - ответил я. Я никогда не объяснял Таньке, как сильно я любил эту женщину, с которой мы пробыли вместе очень трудный кусок жизни и написали вместе роман, но нам показалось, что он не получился, и мы написали еще один. А теперь она устала и ушла. У нас все время было очень мало денег. А пока мы писали книжку, даже на еду иногда не хватало. Она очень устала, поняла, что так будет всегда, и ушла. Теперь совсем непонятно было, как нам отсюда выбираться. Но здесь, на берегу, еще можно было жить. Неудобно, но можно. Все было в песке, даже зубы начинаешь чистить, и то все в песке - и море, и щетка. А ученые открыли какую-то песчаную болезнь, от которой умерли фараоны. Это писал один израильский журнал, в котором меня не печатали. Меня еще нигде не печатали. Уже платили по четыре доллара за страницу, но не напечатали пока ни одной строчки. Я был как неизвестный автор четырнадцатого века, который сочинял лютневую музыку. Какой удивительный продукт придумало человечество - эту водку "Элита". Доллар бутылка, и так хочется сразу жить, то есть не то что хочется жить, но не хочется не жить. Завтра я пошлю ей назад это письмо. Она знает, что если я возвращаю письмо, то это уже все, обратно я не принимаю. Танька бросала в огонь ветки очень крепкого дерева. Оно совсем не горело. Вероятно, это было базальтовое дерево. Я Таньку обратно тоже не принимал. Мы целовались с ней в машине, пока у нас еще была машина, и ходили, держась за руки, как муж и жена, но все было совсем не так, как раньше. - Откуда это дерево? - Дети притащили. Это богатый бедуин давал дрова для летчиков. - Я так и думал, что это летчики - до хрена еды, наверное, ящиков тридцать, и очень все заносчивые. "...ЛИДЕР АМУРСКОГО РЕЧНОГО ПАРОХОДСТВА ОСИП ПЯТНИЦКИЙ ОКОНЧИЛ ПЯТИЛЕТКУ ДОСРОЧНО... И ГРУЗОПЕРЕВОЗКИ". Осип Пятницкий уже никого не перевозит. Ложечники кончили пятилетку. Диктора звали Нонна. По-итальянски значит девятая. Танька отпросилась спать, а я сидел и домучивал бутылку. Чтобы распрощаться с Танькой, я однажды выпил водки на три доллара. Это очень много для меня. Это целый галлон водки. Я не люблю пить водку. Только если нужно. Компания или за дружбу. Я не люблю пить за дружбу. Эту женщину, которая жила в Риме, тоже тошнило от слова "работа". Но если по правде разобраться, то еще можно было жить. Меня много ругали за то, что я подражаю Хэмингуэю. У Хэмингуэя, действительно, очень заразный стиль, но я знал, что от этого избавлюсь. Когда-нибудь я со всеми размежуюсь и стиль у меня будет свой. Я разбудил Таньку, мы немного поцеловались. И заснули. Я не люблю, когда женщины во сне дотрагиваются до меня рукой. Могут дотрагиваться головой или коленом. Но если кто-нибудь дотрагивался до меня рукой, то мне было просто не заснуть. Только та женщина, которая жила в Риме, могла положить на меня во сне руку, и я от этого нисколько не уставал. В палатке было как-то особенно много комаров, но я их в эту ночь почти не замечал. А когда утром проснулся, то я уже выздоровел и мне было абсолютно все равно. Около костра сидели вороны и победно каркали. Три маленьких бедуина спали, прижавшись, сладким сном. В середине лежал Амар, из второй семьи бедуина, а по бокам - два мальчика из первой. Я забыл вечером закрыть пишущую машинку, и она была насквозь мокрой. За мокрую пишущую машинку было очень противно садиться. Я попытался развести костер, взял со стола синий конверт и лучинки, но конверт и лучинки сгорели, а ветки не загорались. Не знаю, чем их поливали летчики, а мне эти ветки было не зажечь. Я посмотрел на письмо, но не стал его трогать и пошел искать на пляже обрывки бумаги и толстые щепки. Через час машинка высохла, я сел работать и ни о чем плохом больше не вспоминал. Когда работа над рестораном уже подходила к концу и Амрам с бульдозеристами прокладывал к нему широкую дорогу, архитектор Ицхаки решил использовать бульдозеры и вырыть посреди пляжа красивую купальню. Израильтяне не любят плавать. Они около воды много едят и потом входят в воду, чтобы обмыться. Но то ли весь расчет Ицхаки был неверным, то ли это было еще какое-то явление природы, но не успели бульдозеры еще разровнять котлован для купальни, как из земли вдруг стали выползать скалы. Вся земля, которую купил кибуц "Ницаним", стала похожа на отроги гор. Изумительно красиво! Но купаться стало совершенно невозможно. Был крохотный участок без скал, на котором мы с Танькой, примостившись бочком, застирывали детские пеленочки, но в обе стороны от него, во всю длину кибуцного пляжа, из земли поднялся риф, неприветливый и скользкий. Это была какая-то большая незадача кибуца, потому что к северу следующий участок земли, на котором можно было найти камни, был только в семидесяти километрах от нас, а к югу, вплоть до самого Гибралтара, таких неудачных кусков уже не было. Ицхаки попробовал подкапывать скалы бульдозерами, но камней становилось только больше. Было что-то дон-кихотское в том, что Ицхаки проводил эту операцию, но он мог бы раскопать пляж до того места, где земля была еще в плазменном состоянии, и ничего бы не помогло -море уносило весь выкопанный песок, и пляж кибуца "Ницаним" превращался в Кордильеры. Я не помню точного момента, когда я понял, в чем дело, - ситуация была ясной как день. Кибуц "Ницаним ", как Кувейт, плавал на нефти! Свою догадку я обосновал и отнес Ицхаки, отдал ему лично в руки. Я уже и раньше обращался к ним с разными проектами. Мне казалось, что идея привлекать людей на этот платный пляж рыбным рестораном была ошибочной: летом, среди дня, есть за деньги жареную рыбу было слишком жарко, и все приезжающие горожане привозили с собой целые чувалы жратвы и прохладительных напитков, а зимой и осенью пляж заливало, и редкие рыбаки, которым здесь случалось бывать, все равно в рыбный ресторан не ходили. А я им предложил устроить еженедельный конкурс всеизраильской песни, с небольшими призами из входных денег! Но мне ничего не ответили. И когда я проснулся среди ночи, пропитанный насквозь тяжелой маслянистой жидкостью, а кругом плавали книги, черновики, матрасы, когда я понял, что я пропитан нефтью, то первой моей